Эрих Ремарк - Искра жизни

— Вы только посмотрите! Даже картошка! — воскликнул Агасфер. — И жилы. Просто чудо!

Суп оказался значительно гуще обычного, да и наливали его почти в два раза больше, чем всегда. Выдали также двойную порцию хлеба. По нормальным понятиям это все еще было более чем скромно, но Малому лагерю это показалось чем-то невообразимым.

— Старик сам был при этом, — сообщил Бухер. — Пока я здесь, ничего подобного не видел.

— Он хочет обеспечить себе алиби.

Лебенталь кивнул.

— Он считает нас здесь еще глупее, чем мы есть на самом деле.

— Не только это. — Пятьсот девятый поставил рядом с собой свою пустую миску. — Они даже не утруждают себя задуматься, кто мы такие. Они видят в нас тех, кого им хочется, то есть конченых людей. Так они действуют повсюду. Они все и всегда знают лучше других. Поэтому-то они проиграли войну. Им казалось, что они лучше всех знают о России, Англии и Америке.

Лебенталь громко рыгнул.

— Какой великолепный звук, — проговорил он благоговейно. — Боже праведный, уж и не помню, когда я последний раз рыгал!

Возбужденные и усталые, узники почти не слышали собственные слова. Они находились на каком-то невиданном острове. Вокруг умирали мусульмане. Умирали, несмотря на необычно густой суп. Они медленно, паукообразно шевелились, иногда кряхтели и шептали или спокойно отходили в иной мир.

Бухер неторопливо и, насколько хватало сил, высоко подняв голову, пересек плац для перекличек и оказался около двойного ограждения из колючей проволоки, разделявшей женский барак и Малый лагерь. Прислонившись к ограждению, он позвал:

— Рут!

Она стояла по другую сторону колючей проволоки.

Вечерняя заря окрасила ее лицо, придав ему здоровый блеск, словно она уже много раз вкусно отобедала.

— Вот мы стоим здесь, — проговорил Бухер. — Стоим открыто, безо всяких забот.

Она кивнула. По ее лицу скользнуло слабое подобие улыбки.

— Да. Это впервые.

— Словно это садовая изгородь. На нее можно облокотиться и поговорить друг с другом. Без страха. Как у садового забора весной.

Тем не менее в них еще сидел страх. Они то и дело оглядывались, посматривали на опустевшие сторожевые башни. Страх слишком глубоко сидел в них. Они это понимали. Понимали они и то, что этот страх необходимо преодолеть. Они улыбались и началось как бы соревнование, кто дольше выдержит пристальный взгляд друг друга.

В подражание им другие по мере сил стали расправлять плечи и прогуливаться вокруг. Некоторые подходили к колючей проволоке ближе, чем разрешалось. От этого узники получали какое-то непередаваемое удовлетворение. Со стороны это могло показаться ребячеством, но это было чем угодно, только не ребячеством. Они осторожно вышагивали на своих ногах-ходулях; некоторых покачивало, и они были вынуждены за что-нибудь держаться. Головы выпрямились; глаза на опустошенных лицах больше не скользили по земле, проваливаясь какой-то пустоте, — они снова начинали видеть. В их знании зашевелилось что-то полузабытое — мучительное, озадачивающее и пока еще откровенно безымянное, Узники бродили по плацу мимо сложенных штабелями пупов, мимо сваленных в кучи своих безучастных товарищей, которые уже умерли или еще шевелились и, возможно, думали о еде.

Происходившее напоминало призрачную прогулку скелетов, в которых — несмотря ни на что — не угасла искра жизни.

Вечерняя заря поблекла. В долине буйствовали и нарывали холмы голубые тени. Охранники так и не вернулись. Надвигалась ночь. Больте на вечернюю перекличку не явился. Последние новости принес Левинский. В казармах переполох. Через день-два ожидают приход американцев. Транспорт к завтрашнему дню собрать уже не удастся. Нойбауэр уехал в город. Левинский широко ухмыльнулся.

— Теперь уже недолго! Мне надо назад! — Он взял с собой троих из тех, кого здесь прятали.

Ночь выдалась очень спокойная. Она раскинула свой огромный шатер и зажгла все свои звезды.

Шум раздался под утро. Вначале Пятьсот девятый услышал крик. Он донесся издалека сквозь тишину. Это не было криком людей, которых пытали в застенках. Горланила какая-то подвыпившая компания.

Прогремели выстрелы. Пятьсот девятый схватился за свой револьвер. Он держал его под рубашкой. Прислушался, стараясь понять: стреляли только эсэсовцы или им уже ответили люди Вернера. Затем раздался лающий треск легкого пулемета.

Он заполз за груду трупов и стал наблюдать за входом в Малый лагерь. Было еще темно; около груды валялось так много отдельных трупов, что он незаметно прилег рядом с ними.

Пьяный рев и стрельба продолжались несколько минут. Потом они стали громче и ближе. Пятьсот девятым плотнее прижался к мертвецам. Он видел красные пулеметные очереди. Отовсюду было слышно, как пули попадают в цель. С полдюжины эсэсовцев шли по большой центральной улице и палили по баракам. Иногда шальные пули мягко втыкались в груды трупов. Пятьсот девятый лежал, распластавшись и полностью замаскировавшись на земле.

Везде заключенные вскрикивали, как перепуганные птицы. Размахивая руками, они, как очумевшие, метались по сторонам.

— Лечь! — крикнул Пятьсот девятый. — Лечь! Притвориться мертвыми! Лежать тихо!

Одни, услышав его, бросились на землю. Другие, спотыкаясь, кинулись к бараку и столпились у двери. Большинство же, кто были снаружи, остались лежать там, где лежали.

Миновав сортир, группа направилась к Малому лагерю. Были распахнуты ворота. Пятьсот девятый увидел в темноте силуэты и искаженные лица в момент выстрелов из револьверов.

— Сюда! — крикнул кто-то. — Тащи сюда, к деревянным баракам! Зададим братьям жару. А то ведь они мерзнут! Давай сюда!

— Быстрей, сюда! Ну, Штейнбреннер. Тащите сюда бидоны!

Пятьсот девятый узнал голос Вебера.

— Тут кто-то у входа! — крикнул Штейнбреннер. Легкий пулемет выпустил очередь по темному скоплению в дверях. Люди медленно повалились на землю.

— Давно бы так! А теперь вперед!

Пятьсот девятый услышал бульканье, словно откуда-то текла вода. Он увидел темные бидоны, из которых на стены выливался бензин.

Отборная группа Вебера отмечала расставание с лагерем. В полночь поступил приказ об уходе, и основная часть войск вскоре покинула лагерь; но у Вебера и его банды еще оставалось достаточно шнапса, и они быстро напились. Они не хотели уйти просто так и решили напоследок пройтись по лагерю. Вебер приказал захватить бидоны с бензином. Они собрались оставить после себя своеобразный маяк, который еще долго напоминал бы о себе.

Каменные бараки пришлось оставить в покое, зато в старых польских деревянных бараках было все, что им требовалось.

— Фейерверк! Быстрее! — кричал Штейнбреннер.

Вспыхнула спичка, следом за нею загорелся коробок. Державший в руках коробок бросил его на землю. Другой эсэсовец опустил второй коробок в бидон, стоявший вплотную к бараку. Коробок погас. Но от светло-красного огонька первой спички побежала тонкая голубая полоска вверх по стене. Потом эта полоска, веерообразно разойдясь на несколько газовых ручейков, превратилась в дрожащую голубую массу. В первый момент это не предвещало никакой опасности, скорее напоминало холодный электрический разряд, прозрачный и робкий, который быстро утихнет. Но потом начался треск, и в голубых, устремленных к крыше ручейках стали появляться сердцевидные желтые трепещущие огоньки. Это были уже языки пламени.