Эрих Ремарк - Искра жизни

— Давай попробуем это забыть, пока мы способны на это.

— Ладно.

Продолжая идти, они пересекли одну дорогу. Их взгляду открылся зеленый луг, усеянный желтыми примулами. Они часто видели их из лагеря. На какой-то миг Бухер вспомнил жалкие высохшие примулы Нойбауэра около двадцать второго барака. Он стряхнул с себя эти воспоминания.

— Давай пройдем через луг.

— А это можно?

— Я считаю, нам можно многое. К тому же мы не желаем больше испытывать страх.

Они ощущали траву под своими ногами и на своих ботинках. Ведь и этого они были лишены. Их уделом была жесткая земля плаца для перекличек.

— Свернем-ка влево, — предложил Бухер.

Они увидели куст орешника и, раздвинув ветви, ощутили его листву и почки. И это было для них новым.

— Пошли, теперь можно вправо, — сказал Бухер. Со стороны могло показаться ребячеством, но они испытывали от этого глубокое удовлетворение. Оба могли делать, что хочешь. Никто им ничего не приказывал. Никто не кричал и не стрелял. Они обрели свободу.

— Это, как во сне, — проговорил Бухер. — Страшно только, что вдруг проснешься и снова перед тобой барак и вся эта мерзость.

— Здесь и воздух другой. — Рут глубоко вздохнула. — Воздух-то живой. Не мертвый.

Бухер внимательно посмотрел на Рут. На ее лице появился небольшой румянец, а глаза вдруг заблестели.

— Да, это живой воздух. Он пахнет. Он не воняет. Они остановились около тополей.

— Здесь можно присесть, — сказал он. — Никто нас не прогонит. Если мы захотим, можно даже потанцевать.

Они присели. Стали разглядывать жуков и бабочек. Ведь в лагере были только крысы и голубые мухи. До них доносилось журчание ручья рядом с тополями. В прозрачном ручье быстро текла вода. В лагере им всегда не хватало воды. Здесь же она просто текла, без пользы. Ко многому приходилось привыкать заново.

Они прошли дальше вниз по откосу. Им некуда было спешить, и они часто отдыхали. Потом показалась лощина, и когда они, наконец, оглянулись назад, лагеря уже не было видно.

Они долго сидели и молчали. Лагерь и разрушенный город исчезли. Они видели перед собой только луг, а над ним мягкое небо. Они чувствовали тепловатый ветерок на своих лицах, и казалось, что он сдувает черную паутину прошлого и отбрасывает ее теплыми руками. «Наверное, именно так все должно начинаться, — подумал Бухер. — С самого начала. Не с озлобления, воспоминаний и ненависти. С самого простого. С ощущения жизни. Не с того, что ты все же жив, как в лагере. Просто, что продолжаешь жить».

Он почувствовал, что это не бегство. Бухер помнил, что так желал от него Пятьсот девятый: чтобы он был одним из тех, кто не сломается и все преодолеет для того, чтобы свидетельствовать и бороться. Вместе с тем он неожиданно почувствовал, что ответственность, которую на него возложили мертвые, только тогда перестанет быть непосильной ношей, когда прибавится это ясное глубокое ощущение жизни и он воспримет его. Это ощущение понесет его и придаст удвоенную силу; как выразился Бергер при прощании: «Не забывать и вместе с тем не допустить, чтобы эти воспоминания тебя погубили».

— Рут, — проговорил он, задумавшись. — Если начать издалека, так, как мы, нам ведь уготовано еще много счастья.

Сад был пуст; но приблизившись к белому домику, они увидели, что за ним разорвалась бомба. Она разрушила всю его тыльную часть. Не пострадал только фасад. Сохранилась даже резная входная дверь. Они открыли ее, но она вела лишь к куче мусора.

— Это никогда не было домом. Все время.

— Хорошо, что мы не знали о разрушении.

Они посмотрели на него. Они верили — пока стоит этот дом и они будут целы. Они верили в иллюзию. В развалину с фасадом. В этом заключалась ирония и одновременно определенное утешение. Это помогало им, и это было главное.

Они не увидели там мертвых. Скорее всего, дом покинули. Сбоку под развалинами они обнаружили узкую дверь на кухню, Печь оказалась целой, на ней стояло даже несколько сковородок и кастрюль. Печную трубу можно было легко закрепить и протянуть через разбитое окно.

— Ее можно затопить, — сказал Бухер. — На дворе сколько хочешь дров.

Он поковырялся в мусоре.

— Здесь внизу есть матрацы. Через несколько часов их можно будет откопать. Сразу же и начнем.

— Но это не наш дом.

— Он ничей. Пару дней можно здесь пожить. Для начала.

Вечером у них уже было на кухне два матраца. Они нашли также запачканные известью одеяла и крепкий стул. В ящике стола было несколько вилок, ложек и нож. В печи горел огонь. Дым через печную трубу выходил прямо в окно. Бухер продолжал рыться в развалинах.

Рут нашла осколок зеркала и незаметно сунула его в карман. Сейчас она стояла у окна и смотрелась в это зеркальце. Рут слышала крики Бухера и отвечала ему. Но она не отрывала глаз от своего отражения. Седые волосы, ввалившиеся глаза, скорбный рот с большими щербинами. Она долго и безжалостно всматривалась в зеркало. Потом швырнула его в огонь.

Вошел Бухер. Он еще разыскал подушку. А небо стало цвета зеленого яблока, опустился очень тихий вечер. Когда они смотрели через окно с выбитыми стеклами, до их сознания вдруг дошло, что они одни. Они почти утратили это восприятие. Лагерь — это неизменно толпы людей, переполненный барак и даже переполненный сортир. Хорошо было иметь товарищей, но так угнетала невозможность побыть наедине. Это было, как каток, который сплющил собственное «я» в коллективное «мы».

— Как-то странно вдруг оказаться наедине, Рут.

— Да. Словно из всех людей мы остались последними.

— Не последними. А первыми.

Они разложили матрацы так, чтобы можно было видеть небо сквозь распахнутую дверь. Открыли консервы и стали есть; потом они сели рядышком и смотрели, как над кучей мусора догорал закат.

1952 г.

…умер. Ищите Лео (нем.).

Афоризм.

Это тот самый сукин сын? Отправьте его туда, пусть поработает. Если будет вести себя неправильно, пристрелите его (англ.).

Иди, иди, мы позаботимся об этом позже (англ.).