Эрих Ремарк - Земля обетованная

— Охотно верю. — Я уже взялся за ложку, торопясь положить себе вторую порцию печенки. — Для профилактики! — объяснил я Хиршу. — Про запас на случай самоубийства.

— Я расскажу тебе другую историю. Она вспоминается мне всякий раз, когда я слышу тот ломаный косноязычный английский, на котором говорят многие эмигранты. Так вот, жила тут одна старая эмигрантка, бедная, больная и беспомощная. Она надумала покончить счеты с жизнью и уже открыла на кухне газ, но как раз в этот момент подумала о том, как тяжело ей давался английский, а в последние дни она почувствовала, что вроде бы начала понимать окружающих. И ей стало жаль затраченных усилий — не пропадать же им теперь! Начатки английского — вот все, что у нее было, но она уцепилась за них, не желая терять, и так выкарабкалась. С тех пор я всякий раз думаю о ней, едва заслышу тяжелый тевтонский акцент наших эмигрантов, даже когда они вполне сносно и бегло говорят по-английски. Меня от этого акцента воротит, но он и трогает до слез. Смешное спасает от трагического, а вот трагическое от смешного не спасает. Посмотри на эти шеренги бедолаг! Вот они стоят перед блюдами с салатами, селедкой и ростбифами, трогательные в своей кроткой благодарности, побитые жизнью, но еще полные стойкого бедняцкого мужества. Они думают, все худшее у них уже позади. Потому и стараются изо всех сил уж как-нибудь перебиться, перетерпеть, переголодать. Но самое худшее их только ждет.

— Что же это? — спросил я.

— Сейчас у них есть какая-то надежда. Но по возвращении… Они об этом мечтают, грезят во сне. Ждут, что им все возместится. Хотя ни за что в этом не признаются — все равно ждут. Ожидание придает им сил. Но это иллюзия! Они сами по-настоящему ни во что такое не верят. А когда вернутся, никому до них не будет дела. Даже так называемым хорошим немцам. Одни, как и раньше, будут ненавидеть их открыто, другие, чувствуя угрызения совести, будут ненавидеть исподтишка. Прежняя родина окажется им куда худшей чужбиной, чем здешняя жизнь, которую они терпеливо выносят в надежде на возвращение домой в ореоле мучеников.

Хирш оглядел ряды гостей, столпившихся вокруг столов.

— Мне их так жалко, — тихо проговорил он. — Они такие паиньки. Мне их жаль, но они же приводят меня в ярость — такие они паиньки. Пойдем отсюда! Мне всякий раз не по себе, когда я это вижу.

Однако далеко уйти мы не успели. По дороге мне попалось на глаза блюдо с венскими шницелями, вкус которых я, признаться, уже почти позабыл.

— Роберт, — остановил я Хирша. — Ты должен помнить первую заповедь «Ланского катехизиса»: «Не дай эмоциям возобладать над аппетитом. При некотором навыке одно совершенно не мешает другому». Это только кажется цинизмом, на самом же деле тут высшая мудрость. Позволь мне отведать этих шницелей.

— Давай! Только быстро! — расхохотался Хирш. — А то вон госпожа Танненбаум к нам идет.

Только тут я увидел надвигающийся на нас фрегат — величавый, стремительный, шуршащий алыми парусами. Полная, крупная и очень радушная дама спешила к нам, на ходу расплываясь в доброй улыбке.

— Господин Хирш! Господин Зоммер! — пропыхтела — Пойдемте со мной! Надо взрезать торт! Шоколадный! Вы мне поможете.

Я с сожалением глянул на шницель на моей вилке. Хирш перехватил мой взгляд.

— «Ланский катехизис», параграф десятый, — провозгласил он. — Есть можно все, в любом сочетании и в любое время! Значит, и венский шницель с шоколадным тортом.

Шоколадный торт был уничтожен довольно скоро Мне показалось, Танненбаум после этого даже слегка приободрился.

— Чем вы сейчас живете, господин Зоммер? — застенчиво поинтересовался он.

Я рассказал ему про свою работу у братьев Силвер.

— Это долговременная работа?

— Нет. Может, еще недели две, и я закончу.

— Вы в живописи разбираетесь?

— Не настолько, чтобы ею торговать. Но вообще да. А что?

— Я кое-кого знаю, кому нужен в этом деле помощник. Работа примерно на таких же условиях, как у вас сейчас. Без уведомления властей. Как раз то, что вам нужно. Это не к спеху. Позвоните, когда будете знать, с какого дня вы освободитесь.

Я смотрел на него, не веря себе. Уже много дней я ломал себе голову над тем, как буду жить, когда работа у Силверов кончится. Ведь работать я мог только по-черному, нелегально. Такую работу было трудно найти, и она плохо оплачивалась.

— Я уже свободен, — выпалил я. — У Силверов я могу закончить в любой день.

Танненбаум замахал руками.

— К чему такая спешка? Если позвоните мне через неделю, это будет более чем заблаговременно. Мне надо еще раз все обсудить.

— Я бы очень не хотел упустить эту возможность, господин Танненбаум.

— Я тоже не хотел бы, чтобы вы ее упустили, — ответил он с улыбкой. — Я ведь за вас поручился. — Он встал. — Вы танцуете, господин Зоммер?

— Только когда лавирую между трудностями жизни. А так нет. Честно говоря, даже не думал, что еще представится такой случай.

— Мы пригласили и молодежь. Хотя в такое время веселиться вроде даже как-то неловко. Почему-то сразу чувствуешь себя виноватым. Но я хотел устроить настоящий праздник своим домочадцам. Особенно моей дочке Рут. Не дожидаться же, пока каждый будет считать веселье уместным, верно?

— Конечно. К тому же ведь это нечто вроде благотворительного увеселения. Во время войны такое не редкость. В Нью-Йорке они бывают чуть ли не каждую неделю.

Лицо Танненбаума осветилось, утратив на миг выражение озабоченности.

— Вы правда так считаете? Значит, наверное, так оно и есть. Угощайтесь, прошу вас. Это так радует мою жену. И Розу, нашу кухарку. В одиннадцать у нас еще ужин. Гуляш как раз поспеет. Роза сегодня весь день над ним колдует. Два сорта. Рекомендую сегедский.

— Он пригласил тебя на гуляш? — спросил Хирш.

Я кивнул.

— Гуляш здесь готовится в огромных котлах, — пояснил он. — И подается только в узком кругу. А друзья дома еще получают по полному судку на вынос. Это лучший гуляш во всей Америке. — Он внезапно умолк. — Видишь вон ту особу, что уплетает яблочный штрудель со сливками так, будто от этого зависит ее жизнь?

Я посмотрел.

— И вовсе это не особа, — возразил я. — Это невероятно красивая молодая женщина. Боже мой, какое лицо! — Я еще раз взглянул на прекрасную незнакомку. — Какими судьбами ее забросило сюда? В эту юдоль эмигрантской скорби? Может, у нее скрытые изъяны? Слоновость лодыжек или таз, жестяной, как литавры?

— Ничего подобного! Вот погоди, она еще встанет! Это само совершенство. Лодыжки газели. Колени Дианы. Беломраморные груди. По отношению к ней не будет преувеличением любая, самая затасканная банальность. И даже ни единой мозоли на ногах!

Я воззрился на Хирша с изумлением. К таким дифирамбам из его уст я не привык.