Уильям Голдинг - Свободное падение

И сокрушил эту дверь.

Вот почему, когда комендант пришел избавить меня от темноты, он опоздал и, выпуская на свободу в лагерь, погоды не сделал: пожалуй, я в этом уже не так и нуждался. Я шел между бараками, возрожденный к жизни, но не им. И на бараки смотрел глазами человека почти постороннего, не питавшего интереса ни к ним, ни к преходящей череде дней, которые они олицетворяли. Бараки как бараки – безобидные по своей природе постройки. Я понимал, чт о они такое: дощатые коробки, сквозь щелястые стены которых просвечивала вся квота венчанных королей. Я поднял вверх обе руки и, оглядев их, поразился – каким же богатством я обладаю: ведь каждая преподносит мне тысячи состояний. А по лицу у меня текли крупные слезы и падали в пыль – пыль, загоравшуюся целым миром сверкающих, феерических кристаллов, которые чудесным образом не меркли несколько мгновений. А потом я перевел глаза поверх бараков и колючей проволоки, обозрел их потухшим взглядом, ничего не желая, все принимая, от всего отступаясь. Практичная бумажная упаковка слетела с меня, и ненужной стала речь. Полчища химер, уходящих кронами в воздух, а корнями в плодородную почву, эти творения далеких пространств и земных глубин, у поверхности пылали как в огне, устрашая своей мощью, – хотя днем раньше я, изобличив их, назвал бы просто деревьями. За ними высились горы, которые не только светились, словно пурпурное стекло, но казались живыми. Поющими и ликующими. И пели не только они. В мире все взаимосвязано и существует либо в разладе, либо в гармонии. Сила притяжения, протяженность и пространство, движение Земли, Солнца и невидимых звезд – все это можно назвать музыкой. И я эту музыку слышал.

А дальше произошло нечто такое, в чем признаться труднее, чем в жестокости. Случилось это, когда я столкнулся с первым из моих сотоварищей. По тропинке мне навстречу из нашего барака шел лейтенант – овеянный славой герой, на которого молилось целое подразделение, шел, погруженный в раздумье; его удивительные мысли витали в собственной сфере, а в животе спускалось, перерабатываясь, топливо жизни. Я смотрел, как он приближается ко мне, и этот человек-легенда, и эти разоблаченные химеры – деревья, и горы, и пыль, и музыка – исторгли из моей груди немой стон. Он улетел в дальнюю даль – в четвертое измерение, простирающееся под прямыми углами к трем остальным. Улетел в место, о существовании которого я если и знал, то напрочь забыл, – в то место, найдя которое помнишь о нем всегда, хотя оно не всегда открыто; где дела Вселенной вершатся по собственным законам, иным, непередаваемым.

А он – человек, перед которым благоговели, – приближался ко мне с лицом, повернутым в фас, так что мне казалось: я вижу звуки, вылетающие у него изо рта.

– Вы слышали?

Но тут он заметил влагу у меня на лице, и это небывалое зрелище – плачущий англичанин! – повергло его в крайнее смущение.

– Простите, Сэмми. Будь они прокляты – свора палачей!

И он отвел глаза, потому что сам был чуть ли не на грани слез. А меня захватила Вселенная – словно вдруг открывшаяся взору шкатулка с драгоценностями; только сам я был мертв: я знал, как ничтожно мало все это значит. Лейтенант зашагал прочь, решив, что я совсем уже свихнулся, а я был в полном и трезвом уме, чего он не распознал. Что ж, я вернулся в свое четвертое измерение, где обнаружил любовь – любовь, которую сердце, да-да, физическое сердце, этот насос или то, что считали насосом, вырабатывает так же легко, как пчелы мед. Именно это показалось мне тогда самым нужным и важным, и, взволнованный сделанным открытием, я до того распалился, что где-то в глубоких закоулках сознания у меня высеклась искра, яркая искра, и пала на физическое сердце, и зажгла его, словно оно было не просто умным механизмом, а таким, каким воспевают его поэты. Вот так, среди бараков, которые я знал как свои пять пальцев, среди драгоценностей и музыки, меня настигла искра, чудодейственная и благостная, и возжженный ею огонь преобразил меня сразу и навсегда.

Как может человек говорить и слушать одновременно? Мне нужно было бессчетно много познать, к бессчетно многому приспособиться, и жизнь в плену сразу стала чрезвычайно насыщенной и привлекательной. Мир завертелся в обратную сторону. То, что раньше было важно, утратило значение. Выглядевшее смешным теперь воспринималось как разумное. В безобразии ущербности и грязи теперь я видел странную, вывернутую изнанкой красоту – красоту, открывающуюся взору лишь мельком, красоту, проступающую лишь в сохраненном памятью. Все это, конечно, можно было объяснить двояко. В первом случае – ссылкой на обстоятельства, во втором – принимая за явление, присущее природе мироздания. И дискуссии между сторонниками этих двух взглядов быть не могло. Я хорошо это знаю: сам в разные периоды жизни поочередно придерживался либо первого, либо второго. Мне казалось естественным, что это дополнительное зрение, которое вдруг обрели мои безжизненные глаза, воплотится в творчестве, в портретах. Вот почему писавшиеся тайком эскизы изможденных, заросших фараонов в час их славы составляют славу моей кисти и скорее всего останутся лучшим из всего, что я написал. Зарисовки концлагеря, который я тоже увидел по-новому, не так хороши. Но и они обладают своими достоинствами. Две-три запечатлели лагерь, увиденный глазами слепой невинности или смерти, – в них пыль и деревья, бетон и колючая проволока, будто их только что сотворили, но мир как чудо я не сумел написать ни тогда, ни сейчас.

С течением времени я привык к ритму молчания, мало-помалу открывшемуся мне в новом мире. Быть его частью стало не тщеславным порывом, а необходимостью. Вот почему мир внутри – душа, что ли? – мертвая душа, выглядывающая наружу, – неизбежно приспосабливает свою природу, чтобы ему соответствовать. Какова же природа этого нового мира снаружи и какова природа этой мертвой души внутри?

Постепенно я стал понимать, что все это чудо образовало определенный порядок вещей, и порядок этот держится на неких столпах. Но когда я разобрался в том, что составляет эти столпы в их сущности, меня взяла оторопь. Мы вышвырнули ее прочь – смешная мура! Она ведь не просматривалась в лабораторной колбе, где делали качественный анализ, не собирала на выборах голосов. Никто не предложил ее как средство против войны, и объясняли ее – если такое объяснение требовалось – как побочный продукт классовой системы, нечто вроде анилиновых красителей, получаемых при перегонке угля, – случайная добавка. А была она, эта сущность, жизненно необходимой нравственностью, не отношением человека к далеким потомкам, ни даже к социальной системе, а человека к человеку, личности к личности – что некогда рассматривалось как не заслуживающее внимания, а теперь видится как та самая наковальня, на которой все перемены, все ценности, вся жизнь выковываются в формах добра или зла. Нравственность как основа жизни, пользуясь другой метафорой, была если не золотом, то уж во всяком случае серебром нового мира.