Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Небо постепенно бледнело в нежной полумгле рассвета; я различал сад, широкую гравийную дорожку, по которой мы, влекомые четырьмя колесами, навернувшими на свои неуязвимые шины сотни километров, примчались сюда; перед моим взором предстал фонтан, группа деревьев, зеленый, влажный от росы газон, дальше поднималась высокая ограда, которую разъяренный, решительный, как вышедший на охоту голодный тигр, прошил на полных оборотах мотора неутомимый Вандербеккер.

И вдруг на дороге… — нет, я не поверил своим глазам, ибо считал, что нахожусь в полном одиночестве и абсолютной изоляции, — появился… человек!

Это был молочник, тележку которого тащила тощая упрямая кляча. Он что-то тихо напевал. Я закричал, бросился к нему, влез на козлы и вместе с ним отправился в неведомом мне направлении, мечтая лишь об одном — добраться до какого-нибудь поселка или станции, через которые проходят поезда или хотя бы один поезд, все равно куда.

Обменявшись несколькими общепринятыми словами приветствия, мы замолчали. И вот там, сидя рядом с этим человеком, который казался мне безучастным, пожалуй, даже недоверчивым, я принялся размышлять о том, что же могло статься с моим другом; какой оказалась его месть, ибо не было сомнения, что она уже свершилась. И вдруг мне в голову пришла настолько страшная, хотя и совершенно естественная мысль, что дрожь сотрясла меня с головы до пят и волосы на голове встали дыбом…

Да, разумеется, так поступить мог только он. Перед моим внутренним взором с четкостью реальности предстала жуткая картина. Он убил их автомобилем; машиной, которой он правил словно послушным конем, повиновавшейся ему как любовница, преданной будто верный пес. Я видел, как он настигает ту, другую машину, увозящую мерзавца вместе с преступной женой, узнает ее, с математической точностью вычисляет их скорость и место, куда они направляются, вспоминает дороги, лежащие впереди окольные пути; сворачивает с шоссе, выбирает направление и в бешеной гонке, летя со всей скоростью, на которую только способен его чудесный автомобиль, пылающий гневом, в котором слились негодование обманутого мужа, жажда убийства и самолюбие шофера, догоняет их, обгоняет, снова выезжает на шоссе, останавливается, развернувшись навстречу машине-беглянке; поджидает ее, зная, что его охотничий маневр принесет удачу, наконец видит, как она возникает вдали и мчится к нему. И тогда, решив, что час отмщения пробил, не снижая скорости, не гася мощных фар, ослепляющих бегущий ему навстречу автомобиль, вырулив на самую середину шоссе, он еще сильнее давит на акселератор, без раздумья вверяя остальное своим роковым способностям.

Я словно бы видел, как две машины стремительно сближаются; машина-беглянка выворачивает руль, выписывая виражи во избежание столкновения, а Вандербеккер бросает свою машину точно в такие же развороты, но в обратном порядке. И вот наступает мгновение, когда они со страшным скрежетом и грохотом врезаются, вонзаются одна в другую; в этом громе тонут крики и слова, и все замирает в безмолвии черной ночи. Смертная груда молчаливо покоится в предрассветной мгле, пока над ней не загорается нежный, молочно-белый луч утренней зари…

Я настолько был погружен в свои мысли и видения, что не заметил, как стал сползать с сиденья, изо всех сил цепляясь за деревянный бортик козел, тупо вглядываясь в упряжь трусящей мерной рысцой клячи.

Встряхнувшись, я вернулся к действительности, и она словно бы отозвалась последней, жуткой сценой на видения, прошедшие перед моим внутренним взором: я д е й с т в и т е л ь н о у в и д е л, увидел собственными глазами, там, слева, в глубоком кювете — то, что невозможно описать словами.

Два автомобиля — вернее, останки двух автомобилей, — слившиеся в смертельном, дробящем друг друга объятии; они встали на дыбы, точно две карты, образующие карточный домик; два вдвинутых друг в друга мотора, превратившихся в бесформенную массу, кузовы смяты, ветровые стекла выбиты, перекореженные колеса слетели с осей, до неузнаваемости перекручены рамы: короче, это был какой-то единый, вздыбленный, сокрушенный предмет. Машины, которые когда-то, казалось, были живыми, теперь походили на трупы. В этих двух механических зверях жило стремление к слиянию в одно существо, проникновению одного в другое, вплоть до полного уничтожения. Вся эта масса оставляла впечатление дикой любовной сцены, неистового совокупления двух аппаратов.

Один — прекрасная гоночная машина Вандербеккера, другой — тоже принадлежавший ему — обычный малолитражный прогулочный лимузин — сплошь лак и стекло.

Какая же всепоглощающая страсть стальных механизмов толкнула самца на самку, чтобы достичь этой полноты обладания, приведшего к гибели?

И там же, смешавшись с грудой щепок и стали, находились все трое: мужчина без лица у подножия дерева, по стволу которого размазалась половина его головы; женщина — сгусток кровавой плоти в юбке; внутрь же лимузина, словно он сам бросился на перепуганных преступников, влетела голова моего друга; его элегантная шоферская кепка вдавлена в череп, сквозь трещину в котором белеет мозг; глаза вытекли, руки вывернуты, из груди торчит обломок руля.

А я, как ненормальный, все ищу и ищу, уверенный, что найду его, еще один, недостающий, четвертый труп, который тоже должен быть здесь».

Мои друзья — а их у меня не так много, — по стилю распознающие мои рассказы, возможно, припишут мне и этот; но поскольку такая несправедливость наверняка обидит человека, выдержавшего бешеную гонку в автомобиле Вандербеккера, я хочу раз и навсегда заявить, что именно моему другу-аптекарю я обязан сюжетом этого повествования, добавив в него лишь то немногое, чего не было в письме. Что и удостоверяю.

Перевела Н. Булгакова.

Фелипе казалось, что звон будильника, словно верткая рыба, преследует его в глубоком океане сна. Сквозь дремоту он смутно почувствовал, как заворочалась лежавшая рядом жена. Тогда он открыл глаза. Луч света золотой нитью тянулся из-под двери. Фелипе поспешно соскочил на пол. Он ощупью отыскал штаны и рубаху, брошенные у изголовья на сундуке, потом натянул башмаки с оборванными шнурками и нахлобучил засаленную фуражку. Вытащив из кармана рубахи коробок спичек, он зажег керосиновый фонарь.

В комнате стоял тяжкий, удушливый запах сырости, едкого пота и нищеты. Фелипе огляделся по сторонам. Его озабоченный, рассеянный взгляд остановился на спящей жене. Она лежала ничком, скрестив руки, едва прикрытая выцветшим, штопаным-перештопаным покрывалом из голубого искусственного шелка. Муха, покружившись в воздухе, уселась на ее обнаженную икру. Рядом с женой, подобрав ножки и прижав к груди ручонки, спал новорожденный — в той же позе, в какой он лежал когда-то в материнском чреве. Трое других ребятишек, тесно прижавшись друг к другу, спали на деревянной кушетке; чтобы они не свалились на пол, к ней были приставлены три сломанных стула. Один из малышей, повозившись в постели, сонным голосом затянул какую-то непонятную песенку. Фелипе подошел и, нежно погладив сына своими загрубевшими руками, тихонько покачал его и слегка похлопал по спинке. Малыш глубоко, прерывисто вздохнул и тут же затих.