Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Сухой треск выстрела разорвал утреннюю тишину. Фелипе остановился, сам не зная, кто и как удержал его. Потом он понял, что лежит на спине у причала, а взгляд его тонет в бездонной глуби неба. В прозрачной синеве выделялось сияющее удлиненное облачко. «Как перламутровое», — подумал он. И с ослепительной ясностью вспомнил хрупкие раковины, которые так радовали его в дни нищего детства. Он старательно собирал их на морском берегу. Одни были совершенно белые. Другие — нежно окрашенные, замечательного бледно-розового цвета. У него была куча раковин, несметное множество раковин, хранившихся в картонных коробках, обычно в коробках из-под башмаков. «Надо бы купить башмаки ребятам, ведь босиком бегают». Эта внезапно ранившая его мысль была возвращением к действительности. Перед ним с головокружительной быстротой пронеслась вся ссора с полицейским. «Чертов сын, привязался ко мне! Успел ли я хоть раз его ударить?» Странная слабость, какая-то даже приятная усталость размягчила его мышцы. Он тихо погружался в блаженный сон. И вдруг его пронзило сознание, что он умирает. Это было не блаженство, не слабость, не усталость — это жизнь покидала его. Он умирал. Но он не хочет, не может, не должен умереть! Что будет с ребятишками? Он обязан защищать свою жизнь, это жизнь его детей! Защищать руками, ногами, зубами. Он хотел крикнуть. Но язык сковала немота. Немы, немы оставались уста, словно рот его был полон могильной земли. Нет, он еще не умер, он не умер еще! И тут его охватило мучительное желание увидеть детей. Увидеть их. Увидеть хотя бы на миг. Дети! Какие они, его дети? Он попытался вспомнить лица малышей, но они ускользали от него, расплываясь перед глазами. Откуда-то издали, заглушенный огромным расстоянием, до него донесся голос Конго. Потом другой голос. Много голосов. О чем они говорят? Ему никак не удавалось удержать перед глазами лица детей. Он видел какие-то смутные очертания, едва различимые, как на выцветшей фотографии. Но вот его свинцовые веки тяжело сомкнулись. Рот искривился в отчаянном усилии. И наконец ему удалось пролепетать:

— Мои… дети… мои… мои…

По телу Фелипе пробежала судорога. Потом он замер, спокойный и немой, обратив к небу открытые глаза.

На его груди, над левым соском, темнела едва заметная красная дырочка величиной не больше реала.

Перевела Р. Линцер.

Однажды ночью, в тюрьме, я пережил нечто совершенно поразительное, чего мне никогда не приходилось испытывать в жизни, и без того насыщенной самыми невероятными событиями и необычайными переживаниями.

Случилось это ночью, когда, выполняя тяжелые обязанности тюремного распорядка, я должен был нести в свою очередь гнетущую службу «ночного дежурного капрала» или «жандармского дневального» в камере, где я отбывал бесконечно долгий срок наказания. Это случилось 29 июля 1931 года. Я считаю своим долгом рассказать обо всем, потому что не каждый сидел в заточении и не в силах представить себе, а тем более поверить, до какого состояния может дойти человек в тюрьме.

Находиться в тюрьме — значит вести скотский образ жизни, испытывать ко всему недоверие, поднять со дна своей души склонность к двурушничеству, еще более изощренному, чем лицемерие. Находиться в тюрьме — значит навсегда потерять веру в человеческий разум и считать, что мир за ее пределами та же тюрьма, только побольше; это значит предаваться иллюзиям и давать пищу безумной фантазии… Находиться в тюрьме, когда ты молод, почти так же плохо, как находиться с малых лет в монастыре…

Тюрьма, где я отбывал срок своего наказания, помещалась в типичной старинной испанской крепости, оставленной Республикой, потому что крепость казалась вечностью, овеянной легендой о расстрелянных героях, о пропавших без вести коммунистах, о замученных пытками горожанах; о подземных коридорах, темные выходы которых становились еще темнее от черных, роковых вод моря, рассекаемых акулами; об узких, мрачных камерах, холодных как смерть, куда не проникал радужный луч солнца и куда не проникало ничто, кроме кувшина воды да куска хлеба…

Вдавленная в прибрежные скалы крепость казалась частью самой природы. Бастионы, артиллерийские редуты с их допотопными орудиями; широкий, глубокий ров, в котором лягушки невозмутимо распевали свой обычный ноктюрн; черные, неподвижные железные балки, обшарпанные толстые крепостные стены и стены камер, обступавших человека, как только он туда входил, сразу же обрушивали на него тишину веков… Какое-то время он предавался тоске, а потом с фатальным спокойствием, почти с упоением принимал свою моральную смерть и предавал забвению будущее, которое, словно пасхальную просвиру, вкушал по кусочкам, обретая надежду на освобождение…

Тюремные камеры одна от другой отличались лишь по величине. Узкие, длинные, низкие, закупоренные, они походили на перерезанный по диаметру громадный цилиндрический пенал.

Несмотря на побелку и большие зарешеченные окна с двух концов, камера № 11, где мне пришлось жить некоторое время, была погружена в холодную полутьму, покрывавшую сероватой дымкой печатные буквы. Такие условия как нельзя лучше соответствовали тому, чтобы к концу заключения доконать человека, выжать из него все соки и вернуть в мир опустошенным… Или же доведенным до безграничного, беспросветного, безысходного отчаяния.

Ни одной черточки на неумолимой глади потолка, ни одного окурка на отполированном цементном полу, ни одной пушинки, взлетающей и падающей в луче солнца… Беспощадный, бесконечно однообразный мир! Безумный вечный кошмар!

Разве может человек, никогда не сидевший в тюрьме, понять, что значит быть «ночным дежурным капралом»? Вне стен тюрьмы это непостижимо. Непостижимо, потому что палачу за его обязанности платят деньги, а «ночному дежурному капралу» платят наказанием или ненавистью. Чаще всего ненавистью, которая поднимается в злобную душу преступников из семенников, вспухших от противоестественного, вынужденного воздержания… Ибо главной обязанностью «ночного дежурного капрала» — пресекать «содомию», иначе его могут посадить в карцер, лишить воды и куска хлеба, подвергнуть телесному наказанию в присутствии тюремного начальства. А «содомия» в тюрьме — мертва ли душа человека или бесчувственна, жива ли его павианья страсть или это постоянная вспышка звериного сладострастья — не прощает охотника, заставляющего отступиться от своей жертвы…

Но, к счастью, когда на мою беду меня стали назначать дежурить ночью, я уже был тертый калач и, несмотря на свою молодость, хорошо усвоил заповедь старожилов, наученных горьким опытом, никому не делать поблажек. Потому что презренные совращенные «самки» испытывали самую настоящую ревность к своим ничтожным «самцам», и слухи об этом с быстротой ветра достигали караульной стражи и с такой же скоростью возвращались назад в виде жестокого наказания.