Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Разбитые часы показывали шесть с половиной.

Перевела С. Вафа.

В вечерних сумерках сияние заката, поблескивая на гранях мебели, создает образ нереального мира, мерцает в зыбкой игре светотеней, высвечивает пыль, которая как бы запорошила далекие воспоминания и мечты. Мечты, побудившие когда-то собрать воедино украшения разных стилей и эпох: севрскую фарфоровую вазу, ковер с изображением соколиной охоты и хрустальную люстру с подвесками, которые позвякивали от малейшего дуновения во время шумных приемов, щедро расточая ослепительный блеск на старинную мебель, на улыбки, всегда готовые использовать свой неизменный, непогрешимый дар чередовать самый строгий аристократизм со скорбным лицемерием, легко переходящим в цинизм.

Но трудно закрыть глаза. Невозможно в один день погасить последние вспышки разума, который созревал, множа свои способности приводить самые несхожие вещи к общему знаменателю, который привык жить собственной, независимой жизнью. Невозможно отказаться от всего, сказав себе только: откажись. Наконец, нельзя отречься от самого себя, забыть то, что год за годом, минута за минутой формировало твою личность. Нельзя забыть свои сомнения, переживания, даже если они были лишены всякого смысла. Легко сказать: «закрыть глаза», ведь это все равно что добавить «навсегда».

И вот теперь, при свете заката, он снова стоит у окна, распахнутого настежь после долгих лет одиночества и нетерпеливого ожидания, — все эти годы он смотрел, как падают листья, и думал, что это последние листья, которые приходится видеть через закрытое окно, отделявшее его от мира прекрасных и близких сердцу воспоминаний, — у окна, распахнутого навстречу ветру, дующему с моря, уже забытого и как бы враждебного, вставшего между настоящим и прошлым, между любовью и тоской; навстречу тому, что когда-то было благоуханием тубероз, бегоний, вьющейся вербены, цветущего кактуса, а стало одичалостью и запустением, наполненным запахом горькой полыни, опавших листьев и сорных трав, разросшихся от неухоженности, от губительного семени, прорастающего вокруг. Теперь, при свете заката, когда уже нет ослепляющих вспышек солнца, а лишь его смутные отблески, разве может он — глядя с горечью на свои руки, избравшие совсем другую жизнь, — заставить себя хотя бы мысленно отказаться от всего, к чему привык, ради чего жил, существовал, дышал?..

Теперь, глядя на свои руки, только что распахнувшие окно, которое он закрыл когда-то очень давно — в пору своего наибольшего одиночества, а может быть, и отчаяния, — он говорит себе, что не так-то просто смириться с тем, что происходит вокруг, нелегко видеть, как рушится привычный мир. И невозможно за один день и даже за десять лет научиться искусству или странной добродетели других.

Он стоит недвижно. Отводит взгляд от рук. Ветерок, долетающий издалека, будоражит тяжелый дух заточения. Глаза устремляются в ночную пустоту. Слух силится уловить давно смолкнувшие и вдруг вновь зазвучавшие голоса: сначала тихо, робко, потом все громче и громче, уверенные в прочности и незыблемости высокомерного мира, которому не грозят несчастья, потрясения и тем более упадок. Гулкого мира надменных жестов, беспорядочной, торжествующей, захлебывающейся речи.

— Здесь будет лестница…

Рука человека твердо указывает в пустоту. И этот жест обнаруживает извечный заговор против пространства. Ибо, если такой человек указывает рукой в пространство и дает ему название, оно уже не избежит предназначенной ему участи.

— Здесь будет широкая, просторная мраморная лестница, по которой взойдут…

И ни о чем не ведающий воздух облачают в парадное платье. Большие сильные руки мастеров из-за океана, привыкшие к грубой осторожности обращения с мрамором, придают камню тот блеск, который призван возвеличивать знать. Бронза занимает подобающее ей место. Красное и черное дерево карабкается вдоль стен. Толстый ковер скользит по ступеням, облекая в пурпур белизну каррарского мрамора.

— Этот дом простоит века…

Когда такой человек во всеуслышание заявляет, что его род не признает границ времени; когда человек с такой биографией и такой судьбой останавливается хотя бы на миг у подножия пространства, которому отныне и навсегда суждено стать лестницей, облицованной самым изысканным, самым лучшим в мире мрамором, самым красивым и дорогим деревом; когда такой человек создает из воздуха нечто реальное и видит будущее так же явственно, как собственный кулак, — его слова не исчезают бесследно, но разлетаются по ветру, забиваются в углы, кружат в воздухе, чтобы в один прекрасный день снова зазвучать вопреки обстоятельствам, событиям, даже поражениям, зазвучать с прежней силой и убежденностью:

— …по ней взойдут будущие поколения моего рода…

И человек, только что смотревший с сочувствием на свои руки, видит уже не руки, а стремительный поток, который не перестает струиться, словно бурная, полноводная река, видит уже не окно, открытое в неведомую ночь, а блестящий, бессмертный проект, и слышит уже не голос своих предков, а гром истории, рокочущий, вездесущий, протестующий, зовущий, как клич охотничьего рога в лесу, к расправе над раненым кабаном, когда уже пахнет кровью, потом, грязью, неистовым запахом боен.

Может ли человек сказать: «Вот сейчас, в эту минуту, кончается часть моей жизни» — и не рассматривать свое существование как неразрывное целое, как пересечение линий (возможно, уже определенных предзнаменованием), как нечто такое, где развязка опережает начало? Может ли он решить свою судьбу? Если, сам того не желая, оказался в положении, не имеющем выхода, когда наши наблюдения, чувства, память — все то, что мы собой в конечном счете представляем, — не допускают ошибок. Другие сумели это сделать — во всяком случае, пытались, — а он не смог.

Вот почему он не находил ответа на тот вопрос, которым они теперь часто кончали свои разговоры.

— Не знаю.

Это все, что он мог ей ответить. Но в тот вечер они пошли дальше обычного.

— Я решилась, Хорхе Луис… — сказала она.

Знаменательно, что она произнесла эти слова с улыбкой. Ни прежних уговоров, ни объяснений, ни гнева, ни упрека, ни слез. Просто усталая, печальная улыбка.

Пальцы ее слегка дрожали, когда она разливала чай, и он поспешил ей помочь.

— Спасибо…

Но было достаточно посмотреть на нее, чтобы понять: она благодарила не за то, что он поддержал чайник, который она едва не выронила, а за спокойствие, с каким были встречены ее слова, за его взгляд, в котором она прочла окончательный ответ, за молчание и особенно за деликатность, с какой он избежал ненужных объяснений, для которых у нее уже не оставалось сил.