Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Услышав стук танкеток Эунисии, Фаусто сказал, придавая голосу немного наигранный, ребячливый тон:

— Знаешь, у тебя очень красивые ноги! — и растерялся, увидев, что она входит в комнату совершенно одетая. Но продолжал говорить, пытаясь спрятать свое смущение: — Женщина с некрасивыми ногами для меня не существует. Терпеть не могу скрюченные, деформированные пальцы! Один вид таких ног расхолаживает меня.

— Мне жаль тебя, Фаусто, — тихо произнесла Эунисия, словно пробуждаясь от болезненного наркоза.

— Жаль? — воскликнул он, пораженный. — Жаль меня?

Он допил scotch и вышел из бара.

Уже стоя под навесом у входа в отель, он взглянул на часы: они показывали без четверти четыре. Пора было ехать в аэропорт. Он попросил служащих подогнать «понтиак», всеми силами стремясь отделаться от неприятного осадка, вызванного жалостью Эунисии. Лил частый дождь, но солнце продолжало светить, просеиваясь между высокими зданиями и щедро расточая свои лучи на газоны.

Нередко чувство досады, вызванное жалостью Эунисии, перерастало в ненависть, а порой и в жестокую злобу. Невольно ход мыслей увел Фаусто к воспоминаниям драматическим: к тонущему Эмилио, отчаянно цепляющемуся за корму. Чтобы успокоиться, Фаусто подставил ладони под капли дождя и заскользил взглядом по украшениям ионических капителей здания на углу улицы. Но не так-то легко, совсем не легко было отделаться от засевших в его сознании жутких воплей, внезапно захлестнутых водой, пронзительного крика чаек и мертвенно-бледного, испуганного лица друга, исчезающего в морской пучине…

— Ты уверен?

— Абсолютно! Он попал в Бюро по подавлению коммунистической деятельности.

— И ты думаешь, что Рафаэль?..

— Рафаэль? Рафаэль признается на первом же допросе, уверяю тебя!

— Где же они у тебя спрятаны?

— Дома, в старой цистерне рядом с кувшином для хранения воды. Но Эунисия ничего не должна знать. Ее нервная система не выдержит.

— Куда же мы их денем?

Эмилио посмотрел на Фаусто и, гибко изогнувшись, в несколько шагов достиг шкафа, в котором хранились документы и бумаги…

— Я хочу вывезти их морем… с твоей помощью, — произнес он оттуда, не поднимая головы. И, завершая свою просьбу, сказал: — Ты мог бы взять яхту Суареса.

Заметив нерешительность Фаусто, его желание отказаться, Эмилио продолжал:

— По понедельникам на причале в Барловенто мало народа. Никто не заметит, что мы грузим мешки с оружием.

И, подойдя к другу, принялся горячо убеждать его, торопливо, бессвязно, подробно объясняя, как они выйдут в море, возьмут курс на восток к одному из островков и незаметно, без спешки, станут пробираться туда, стараясь избежать столкновения с ищейками батистовского флота.

В голове Фаусто зародилась мысль, которую он тут же отверг с деланным негодованием. Но потом, на улице Офисиос, когда прощался с Эмилио, пообещав ему свое содействие, мысль эта уже прочно засела у него в голове, заставляя перебирать в памяти, сопоставлять, отбрасывать и приумножать слова, сказанные другом: Эунисия… не знает… далеко отсюда… никто не узнает… из Барловенто в море…

Устремившись вверх по Пасео, он выехал на шоссе Ранчо Бойерос. Низкие облака уже проплыли над аэропортом, открыв солнцу просторное опахало неба, переливающееся всеми цветами голубизны. Служащий по приему багажа сказал ему, что самолет в данный момент идет на посадку, и Фаусто, распахнув перед собой широкую дверь, прошел внутрь. Разглядывая выходивших пассажиров, он заметил идущего по коридору знакомого человека: это был Пако, внук Торреса Мола, одетый в оливково-зеленую униформу, способную повергнуть в ярость старого профессора Мола, неистового противника всякого «политического насилия» и «военного режима». Сделав вид, что он внимательно слушает громкоговоритель, Фаусто отвернулся от Пакито и устремил глаза вверх. Он успокоился лишь тогда, когда оливково-зеленый силуэт скрылся в дверях кафетерия. Две девочки, бежавшие навстречу, завертелись вокруг Фаусто, пытаясь поймать мяч апельсинового цвета. «Проклятые негритянки!» — выругался он. Старшая девочка остановилась и что-то зашептала на ухо другой: вероятно, то были слова упрека в его адрес. По ту сторону стеклянной перегородки сидели или толпились только что прибывшие пассажиры. Заметив мужчину с перекинутым через левую руку желтым ратиновым пальто и сопоставив приметы, которые накануне несколько раз повторил ему Суарес, Фаусто сразу узнал в нем нужного ему человека. Низкорослый, атлетического телосложения, он маскировал свою плешь прядью редких волос, и Фаусто показались привлекательными его вздернутый красный нос, короткая густая бородка и трубка, да, да, именно трубка, которую он держал, словно игрушку, большим и указательным пальцами правой руки.

Канельяс был человеком решительным. Не поинтересовавшись гостиницей и ни словом не обмолвившись о Суаресе, он попросил Фаусто подкинуть в квартал Коли даму в перчатках, с которой познакомился в пути — совсем одинокая, бедняжка! Когда они наконец остались в машине вдвоем, Канельяс извинился за доставленные хлопоты, деликатно намекнув на свое вдовство, как будто это обстоятельство могло позволить ему делать все, что заблагорассудится. Приехав в отель, Канельяс затащил его в бар «промочить горло» и с удовольствием выпил сухого бакарди. Остаток дня у Фаусто ушел на то, чтобы устроить гостя в гостинице, ввести его в курс кое-каких дел и вооружить некоторыми сведениями относительно положения в стране. В девять часов вечера Канельяс потащил Фаусто осматривать город, в результате чего Фаусто всю ночь проворочался в постели, считая себя самым невезучим человеком на свете.

Наутро дело приняло совсем другой оборот. Теперь не только Суарес стремился оказать радушный прием Канельясу в неделовой обстановке, но и доктор Наранхо сулил ему всяческие приятные сюрпризы после поросенка на вертеле.

Наконец в субботу Фаусто выбрался к Эунисии пораньше.

Дверь открыла Матильда, по обыкновению не сводя своего сурового, пристального взгляда с его туфель. «Она сейчас выйдет. Проходите. Садитесь». Простая форма вежливости, необходимая для того, чтобы дать понять, что Эунисия еще в ванной комнате или одевается. С дивана Фаусто, как всегда, хорошо видел в конце коридора кресло на колесах, в котором сидел Эмилио. Фаусто заскользил взглядом по окружностям колес, костлявым рукам несчастного, стараясь не смотреть на его лицо, испещренное шрамами. Фаусто пугали эти шрамы, особенно глубокий рубец на левой скуле, походивший с этой стороны на улыбку. Даже по прошествии долгого времени, несмотря на неоднократные заключения врачей, Фаусто все еще опасался, затаив страх в глубине души, как бы не случилось что-то непредвиденное. Ему казалось иногда, что Эмилио вдруг встанет и потребует у него ответа: «Ах, каналья, ты хочешь отнять у меня Эунисию?» Если бы он мог раздвоиться, чтобы быть сразу в двух местах, то оставил бы одного Фаусто на часах возле кресла на колесах, заставив денно и нощно следить за этими неподвижными глазами и этим омерзительным, отвислым ртом…