Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Но капитан решил, что мы должны ждать на дороге. Мы смотрели на дым, поднимавшийся над кухней, и Маноло, хлопая себя по животу, сказал: «Поедим горяченького?» А капли, будто снаряды, били по цинковой крыше, и казалось, что ливневое командование направило на землю все свои батареи и темнота, вода и молнии взяли нас в огненное кольцо. Мы услышали команду, отданную капитаном, — его слова тонули в потоках воды, нового непредвиденного сообщника ветра и пыли, — и мы побежали окружить дом, держа винтовку наготове и стараясь укрыть ее от дождя, а лейтенант Лагуна кричал тем, кто был в доме, чтобы они выходили. И вот мы уже бормочем проклятия, осыпаем ими Сегундо Барсино за то, что он не выходит из дому и держит нас, совсем промокших, на дожде и ветру.

— Может, там еще кто есть, — говорит капитан. И мы передаем друг другу: — Мо-жет-там-еще-кто-есть…

— Этот парень кумекает, — сказал Маноло, указывая желтым пальцем в ту сторону, где стоял капитан. — Он никого из своих людей зазря под выстрел не сунет.

Так он сказал, и все повернулись к дверям: двери открылись, и вышла жена Сегундо Барсино. Так, по крайней мере, мы тогда думали. Вода стекала по цинковым желобам и клокотала, как в горле обезглавленного животного. Капитан говорил медленно, чтобы женщина поняла его, а она отвечала быстро-быстро, точно боялась, как бы вода не унесла ее слова. Это был занятный диалог, который нам пришлось домысливать.

— Скажи Барсино, пусть выйдет! А если в доме еще кто есть, пусть тоже выходит!

— Сегундо нету-у-у! Я одна-а-а! — кричит в ответ капитану женщина.

Она говорила правду. Мы вошли в дом и увидели, что наша многодневная гонка на грузовиках кончилась тем, что мы заняли пустой дом, в котором осталась только эта молодая боязливая женщина. Так, по крайней мере, мы тогда думали.

В доме было чисто, чувствовалась женская рука. И ничто не указывало на то, что в доме находился еще кто-то.

— А где Барсино? — спрашивает капитан совсем так, как мог бы спросить сосед, вернувшийся из дальней поездки, и сержант Пино, посасывая сигару, неизменно повторяет, словно эхо:

— Да, где он? (Пино играл свою роль, роль эха, с душою и, случалось, добавлял какое-нибудь словечко от себя.)

— Я знаю, зачем вы пришли, — все так же торопливо отвечает женщина. Мы смотрели на нее: она была совсем спокойна. — Он ушел вчера, когда узнал, что вы придете. Еле успел…

И только в этот миг капитан снял фуражку. Это было равнозначно приказу, тогда-то мы и увидели, как обмякли его жесткие черты и в лице проступила усталость, безмерная усталость, которую он столько дней таил и скрывал от нас. Все его тело просило сна, а рука, сжимавшая рукоятку пистолета, кричала помимо его воли, что она голодна. Это было равнозначно приказу, и люди расслабились: кто сморкался, кто почесывался, кто закуривал — все лишь теперь по-настоящему поняли, как они устали. То, что происходило потом, мало нас трогало: допрос этой женщины, ее слова: «Ну а как же? Я-то не хотела, чтобы Барсино уходил». Нет, нет, к этому она никакого отношения не имела. «Я всегда была против того, чтобы эти люди приходили к нам». На том допрос и кончился, потому что и мы так думали.

Так мы думали об этом, и еще мы думали кое о чем другом, о чем не могли сказать вслух, в чем не могли признаться даже самим себе: женщина, она была здесь, среди нас, одна… ну, что тут говорить, легко понять, о чем мы думали.

«Да вы располагайтесь…» — И мужчины скинули гимнастерки. «Не стесняйтесь…» — Они хотели есть. «О полах не беспокойтесь…»

Маноло похлопывал себя по животу и спрашивал меня, не найдется ли чего в доме горячего, а она все говорила, и мы слушали ее голос. «Есть картошка…» — И женщина бросает в очаг дрова, ставит кастрюли, ее уже не волнует, что мы превратили дом в военный лагерь, ее не трогают грязные следы на недавно навощенных деревянных полах, она вручает Маноло нож и картошку и просит помочь ей, и Маноло чистит нож, снимает с него ржавчину. Потому что капитан ничего другого не мог сделать для людей — для нас, которые с ног валились, кроме как сказать: «Ладно, отдохнем здесь».

— Бакалавр! — кричит мне капитан. — Четыре часа на сон — это немного, но подумайте о том преимуществе, которое мы даем бандитам, прерывая погоню. Да уж ладно!

И мы думаем, что и бандитам нужно поспать, но вслух свои мысли не высказываем.

— Бакалавр! — кричит мне капитан.

Четыре часа стоять у дверей комнаты, где будет находиться она, знать, что женщина там одна и ничего не боится, — я начинаю теперь догадываться, что она не боится, что она никогда не боялась, — и думать о том, что карманы у Маноло и у других ребят битком набиты письмами от их жен, новыми фотографиями детей, письмами, читаными-перечитанными за эти долгие дни и ночи, которые мы провели в болотах Эскамбрая, в Элесебе [64] LCB (Lucha contra bandidos) — «Борьба против бандитов», название подразделений, боровшихся против бандитов. …

Желтый палец Маноло указывает мне на распятие, на лики святых, развешанные по всему дому, на алтарь Пресвятой девы посредине комнаты. Набожная женщина, прихожаннейшая прихожанка, христианнейшая христианка. А у дверей — я, часовой, единственный, кому дозволено видеть ее коленопреклоненной у кровати, при свете китайского фонарика, видеть, как она молится, угадывать ее плоть, но я все еще не в силах понять, уловить… ведь я так давно живу без… а женщина здесь, рядом. Так как же быть?

Я все еще верю в твое фантастическое и екклезиастическое Евангелие, бедная ты Мария, — угадываю я ее имя, потому что меня смущает улыбка, которую я вижу теперь в ее глазах. «Мария!» — говорю я. И думаю об этом проклятом Сегундо с его кошачьей фамилией Барсино — он и в самом деле хороший кот, пользуется теперь преимуществом, которое дает ему наше изнеможение, — Бар, — я думаю о женщине, оставленной тобою здесь, — си, — и о бандитах, с которыми ты теперь, — но.Потому что я видел, как она поднимается с коленей, идет на кухню снять картофель с огня и с удовольствием ест его после опьянения молитвой. Тогда я еще не знал, не был уверен, но позднее — да! — позднее, когда караульные уснули и я почувствовал, как она идет в темноте, и увидел в дверях, прямо перед собою, ее лицо, такое зовущее, предлагающее мне покориться и отдать безумному бреду этой единственной ночи мою силу, отдать ей, этой женщине, еще недавно шептавшей слова молитвы, мою мужскую силу. Я только что видел, как она угощала соком папайи, патокой и джемом тех самых мужчин — тех самых! — которые будут преследовать ее мужа, пока не схватят его, и она знала об этом. И среди наших в этой операции были жертвы, мы тоже видели, как люди истекают кровью, как они умирают. И я позволил моему сну мчаться сквозь ночь, словно кто-то гнался за ним по пятам…