Дежё Костолани - Избранное

— Сервус, — ответил тот.

Вместе, поглядывая друг на друга, но не говоря ни слова, дошли они до кондитерской и там расстались.

Акош купил перевязанную золотой тесемкой коробку шоколадных конфет и отнес жене в ложу.

От всего увиденного и услышанного голова у него шла кругом. Не все он сразу уловил, не все понял; скорее с толку был сбит и даже обрадовался, когда занавес опять взвился вверх. Опять можно было погрузиться в вымышленные, но все-таки более простые и обозримые перипетии пьесы.

Гейши, переодетые подружками невесты, пели и танцевали на свадьбе маркиза Имари в праздник хризантем. Танцевала и та, которую обнимал папаша Фехер. Все они, полненькие и худые, беленькие и темноволосые, жили, глупышки, в предвкушении каких-то удовольствий, подарков судьбы.

Срывала те цветы удовольствий Ольга Орос. Успех ее становился все бесспорней. Она безраздельно царила на сцене. Все говорили о ней, смотрели лишь на нее, И правда: до чего ж соблазнительно хороша эта чертовка, эта вкрадчиво-бесстыдная кошка. И не молодая ведь: наверно, за тридцать уже, а то и за тридцать пять. Но тело пышное, томно-сладострастное, точно разомлевшее во всех этих чужих объятиях, на постелях, в которых она валялась; лицо нежное, как спелая мякоть банана, а грудь — две маленькие виноградные грозди. Какую-то обольстительную испорченность источало все ее существо, поэзию увядания и умирания. И воздух хватала она, словно студя разгоряченный, распутный свой ротик, будто конфетку обсасывая или втягивая шампанское.

Пенье ее было почти не настоящее — так, писк да щебет, небрежный речитатив. Но публика и другие исполнители во все глаза глядели на нее, беспредельно ей преданные, готовые на все ради нее.

Где же справедливость? Огонь и сера должны бы пасть на блуд этот, библейскую скверну, на мерзкую эту особу, а на нее сыплются цветы. Ее безнравственная жизнь и грязные интрижки, продажность всем известны; что это — тварь, на которой клейма негде поставить, — ни для кого не секрет. И вот, однако, нянчатся с ней, окружают поклонением. Все ей; она — первая среди женщин, выше самых добрых и кротких; ей — вся любовь, хотя какой же любви, какого уважения она заслуживает, эта воплощенная насмешка над всем прекрасным и возвышенным? Где тут справедливость? И в помине нет.

С биноклем у глаз раздумывал Акош, что бы он сделал, попадись она ему на улице. Отвернулся бы, смерив взглядом с ног до головы, или просто плюнул.

От этих мрачных мыслей его опять отвлек Вун Чхи, который вышел, пританцовывая, на сцену и на сей раз действительно блеснул. Горестно обмахиваясь длинной своей косой, запел знаменитые куплеты:

Успех был такой, что пришлось надолго прервать представление. Аплодисментам не было конца.

Хлопали все: ложи, партер, галерка. Хлопал, перевесясь в пылу восторга через край своей ложи и самозабвенно отбивая такт на барьере, и Акош. Его уже не заботило, что на него смотрят. Общая буря увлекла и их с женой. Оба смеялись до слез.

— Да, да, ужасно, — хихикала жена.

— Кыш, кыш, — повторял Акош, в шутку замахиваясь на комика, рубя воздух рукой.

Это было, однако, не все. Последовали строфы, ловко приноровленные к местной и политической злобе дня. Шарсег тоже был ужасен, да, да, потому что тонет в грязи, канализации нет, а в театре — электричества. Зал бушевал.

Сам губернатор оценил намек и, первый подавая пример, соизволил похлопать в ладоши, показывая, что благосклонно принимает строгую, но справедливую критику неполадков.

Вскочил он — мгновенно, как автомат, — лишь когда и памятник Хенци, и черно-желтое знамя тоже были объявлены «ужасными». Вскочил и отпрянул в глубь ложи. Большего он не мог себе позволить. Престиж венгерского правительства, которое он представлял, тоже как-никак надо соблюсти.

В этой накаленной атмосфере окончился спектакль. С недоумением смотрел Акош, как занавес опускается в последний раз и публика устремляется в гардероб.

Несколько мгновений оставался он на месте, глядя в программу и потирая руки. Достал из наружного кармана сюртука сложенный вчетверо носовой платок, вытер разгоряченное лицо. Жена шарила по стульям в поисках сумочки.

Когда они спустились, давки внизу уже не было.

Стоявший у кассы Арачи елейно с ними поздоровался и пожал Акошу руку. Тот с восхищением отозвался о спектакле, пообещав еще прийти с женой. Но тут распахнулась дверь и к директору порхнула примадонна.

Она даже не смыла грима и, торопясь куда-то, завернулась только в легкую шелковую накидку.

Старик уставился на нее в нерешительности.

Арачи его представил.

Акош поклонился — разве чуть небрежней, чем губернатору перед спектаклем, и, так как артистка протянула ему руку, принял ее.

— Поздравляю. Вы… вы были великолепны, — пробормотал он.

— Ну что вы, — заскромничала артистка.

— Нет, нет… Я, знаете, не имею привычки комплименты говорить. Просто великолепно.

— Правда? — спросила Ольга Орос и рассмеялась хрипловатым своим смехом.

Одуряющим ароматом веяло от нее — запахом новых, модных духов «Гелиотроп».

Приятная, мягкая ручка на несколько мгновений задержалась в руке старика. И он вернулся к жене, которая поджидала его у подъезда.

— Совершенно так же смеется, как на сцене, — отметила она.

— Да, очень натурально играет, очень.

Побрели домой. Было еще совсем тепло.

— Говорят, она в Зани влюблена, — на площади Сечени нарушила молчание г-жа Вайкаи.

— Нет. В Дани Караса, — возразил Акош. — И замуж выходит за него.

В эту минуту мимо пронеслось открытое ландо, запряженное парой отличных, сытых гнедых. В нем рядышком сидели Ольга Орос и Дани Карас.

Двое стариков уставились им вслед.

Во вторник стол их в «Короле венгерском», который приберегал для них обер-кельнер, остался незанятым.

Акош обедал у губернатора. А жена, воспользовавшись случаем, пошла к своей старой знакомой, председательнице католической женской лиги, вдове-полковнице Захоцкой. У нее каждый вторник собирались дамы — за компотом, за кофе со сливками и печеньем обсудить текущие дела.

В последнее время они усиленно занялись благотворительностью. Открыли дом найденыша, учредили патронат девы Марии для благородных девиц и очаг св. Марфы для прислуги, где можно было всегда нанять хорошую, работящую. Не обошли заботой и растущую в городе нищету: раздавали бесплатные обеды, одежду беднякам без различия исповеданий. Жертвовали, кто сколько может, и все их поминали добром.