Дежё Костолани - Избранное

Тело за день не отдохнет. И в памяти опять завертятся карты, бокалы, слова — встанут все необычные происшествия прошлой бессонной ночи, которая повернула его жизнь куда-то совсем в иную сторону. Но некогда и подумать куда, в какую: пора подыматься. Совесть мучает за потерянное зря время; пришпоривает сознание, что надо его наверстывать, браться опять за дела, возвращаться в прежнюю колею. С ощущением дурноты вскочишь, не узнавая ни комнат, ни привычных вещей, ни улицы. Все будто застлано тонкой копотью. Дневной свет самым естественным образом угас, пока ты спал; утро и полдень отгорели без твоего ведома, оставив, к вящему твоему смятению, одну золу, мертвую гарь. Все перепуталось, не разберешь, то ли сыт, то ли голоден, тепло или холодно. Так и слоняешься, пока не найдешь наконец себе место во времени и пространстве. Но тут навалится похмелье со своей головной болью.

Немногим лучше себя чувствовала и г-жа Вайкаи, которая открыла глаза часов около пяти пополудни. Она пробудилась первой. Муж еще спал.

С всяческими предосторожностями выбралась она из постели, надела бумазейное платье и, повязав косынку, принялась за уборку. С трудом волоча ноги, точно какая-нибудь пожилая служанка, перебиралась она из комнаты в комнату с совком и веником в руках.

Обе зажженные вчера лампы еще горели на рояле. Так и продежурили всю ночь и целый день. Она пожурила себя за это нелепое транжирство.

Дел нашлось много. Стулья несколько раз за эту неделю переставлялись по всей квартире. Надо было разобраться и каждый водворить на место, где он стоял десятилетиями. Долго искала она ту связанную Жаворонком салфеточку, под которой обнаружился ключик от чулана. Постелив ее на мраморный подзеркальник и прижав двумя альбомами с фотографиями, г-жа Вайкаи осмотрелась, не оставила ли чего-нибудь еще, выдающего их. Пожалуй, только на рояле прибрать, ноты снять, запереть. Ключ от рояля она отнесла в спальню и отдала мужу, который уже проснулся.

В спальне на коленях пришлось мыть, оттирать грязный, заплеванный, засыпанный пеплом пол, собирать валявшиеся повсюду монеты и ассигнации. Стук и шум от уборки подняли Акоша с постели. Он быстро оделся. Разговаривали на темы нейтральные.

— Сколько времени?

— Полседьмого.

Увидев в зеркале свой хранивший следы соды подбородок, Акош отвел взгляд. Вся вчерашняя сцена показалась ему ребяческой, недостойной, и он избегал о ней упоминать. Жена тоже.

— Темно как, — сказала она.

— Да, поздно уже. Скоро поезд придет.

— Прохладней стало.

— Да, дождик пошел.

Жена подняла жалюзи, открыла окно — проветрить. Неприятная сырость ворвалась в застоявшийся воздух. Заполоскали занавески.

Дождь лил вовсю.

Свистел ветер, гремели вывески. Струйки воды змеились по стеклам газовых фонарей. Зонтики влажными полушариями вздувались в руках прохожих, которые, гримасничая от напряжения, боролись с порывами ветра и в намокших брюках шлепали дальше по грязи. Пенистые потоки из водосточных труб сбегали в заросшие бурьяном канавы вдоль улицы Петефи. В сырой, полутемной мастерской Михая Вереша уже коптила керосиновая лампа.

Несколько минут оба наблюдали эту картину.

— Осень, — сказал Акош.

— Да, — отозвалась жена. — Совсем уже осень.

Они закрыли окно.

— Надень осеннее пальто, а то простудишься, — сказала жена. — И зонтик возьми.

— Поскорее ты не можешь? — поторопил ее Акош.

— Ты же видишь, я спешу.

Не так-то было просто привести все в надлежащий вид — пять комнат и коридор — после недельного беспорядка.

Оба толклись, суетились, но чем усердней старались, тем медленней получалось.

Время близилось к половине восьмого. Акош взял зонтик, раскрыл его в комнате — проверить, не заржавели ли шарниры, и надел свое старое бежевое демисезонное пальто. Очень просторное, оно еще больше подчеркивало его худобу.

Хотели уже трогаться, но Акош вдруг присел на корточки, заметив золотой у задней ножки гардероба. Поднял его, подал жене.

— Спрячь-ка.

А та, дойдя уже до улицы, повернула от калитки обратно.

— Подожди, вот это отнесу, — показала она сумочку из крокодиловой кожи. — Зачем мне с ней идти.

— Ладно, — кивнул Акош.

Ветер завывал, налетая, топорща пальто, пытаясь вырвать зонтик. Бесстыдно задувал он даже в рот, да так, что дыхание захватывало. И жену, поспешавшую сзади, чуть на воздух не приподымал. Боясь опоздать, они взяли извозчика.

Вокзал словно вымер. Нигде ни души.

Дождь припустил сильнее, мыл, отмывал пролетки от летней пыли. Несколько зеленых огней висело вдали, над уходящими в бесконечность путями. Отдававший сатанинским серным запахом дым носился в воздухе.

Вот и половина девятого минула; никакого звонка. Пакгаузы утонули в непроглядной тьме.

Только сбоку, на телеграфе, золотилось освещенное окошко. Там, в блаженной этой обители, куда не проникали ни сырость, ни ветер, в идиллическом уюте сидели над своими столами телеграфисты, разматывая, наподобие каких-то диковинных шелководов, длинные нити, которыми прочно опутан и связан весь мир. В багажном отделении на неструганых дощатых ящиках, испещренных дегтярными каракулями, вповалку лежали носильщики.

Вайкаи присели за покрытый скатертью столик на застекленной вокзальной веранде.

После девяти, скрипнув несмазанной дверью, из комнаты начальника станции вышел Геза Цифра. У него опять было ночное дежурство: наверно, замещал кого-то.

Второпях натянув красную повязку с крылатым колесом на рукав осеннего пальто, он поднес ко рту носовой платок, чтобы не дышать сыростью, и утер нос.

Был он очень бледен. Тоже, наверно, лег только на рассвете.

Профиль его в этой влажной мгле казался прямо-таки зловещим. У г-жи Вайкаи возникло совершенно определенное чувство, что этот человек способен на все: темные махинации, растрату, даже, пожалуй, на убийство. И какой больной вид, просто невозможно узнать. Старики переглянулись, опять молчаливо его хороня. Не позже марта, это уж непременно.

Геза поспешил к ним — рассеять вчерашнее недоразумение или хоть узнать на будущее, в чем дело, как себя держать.

— Сегодня приезжает? — гнусаво спросил он.

— Сегодня.

— Еще не скоро. — Он по привычке вытащил карманные часы. — Таркёйский опаздывает на два с половиной часа.

Сообщив это безразличным тоном, Геза удалился. Но стариков известие страшно взволновало.

— На два с половиной часа…

— Не случилось ли чего? — пошевелил губами Акош.

— Не думаю, — так же беззвучно ответила жена.

— Но почему он опаздывает?

— Он ничего не сказал, ты же слышал.

— Надо было спросить.

— Наверно.

— Я, пожалуй, телеграфирую.

— Но куда?

— Да, поезд ведь в пути.