Дежё Костолани - Избранное

Да, Жужика сиганула в колодец, обычный крестьянский колодец с колесом. Видишь, какова природа. Что из того, что Жужика училась в монастыре, знала наизусть по-французски басню Лафонтена о муравье и стрекозе, бренчала две-три легкие пиески, упражнения для пальцев, «школы Кёлера», — на роковом повороте судьбы, послушная смутным инстинктам и суровым традициям предков, она поступила, как поступали бесчисленные крестьянские девушки и женщины на протяжении веков, мыслившие себе самоубийство только так: в ледяной воде колодца, ночью, среди покрытых зеленым мхом кирпичей и жаб они примут смерть в свои объятья.

Отец, чуть в стороне от толпы, стоял под акацией, стиснув руки. Вот это и ему было понятно. Если девица бросается в колодец, значит, она кого-то любит. Такая речь внятна, ясна, разумна. Тут рассуждать не приходится. Он и не рассуждал больше. Сразу согласился на свадьбу, сердце его открылось, чудесным образом открылся и его кошелек. Он дал своей дочери в приданое сорок хрустящих тысячных билетов. Еще до рождества Пишта повел ее к алтарю.

А теперь слушай. Старик с этого времени стал хиреть, сохнуть, половина прежнего осталась. Сломился вдруг. Думали, скоро отбросит копыта. Что ты сказал? А вот и ошибся. Какое! Да вовсе не был он потрясен, что дочка в колодец сиганула. И то не слишком его печалило, что Жужика уехала от него и на старости лет оставила одного. Деньги, вот что его мучило, это море денег, эти сорок тысячных билетов, которые — он и сам не понимал, какой бес его попутал, — выманили у него. Этого он не простил никогда.

Итак, больше не показывался он людям на глаза, исчез, даже на скамейке перед домом его не видели. Сидел сиднем в своей лачуге с земляным полом, в сапогах, шляпе, с палкой в руке, ни дать ни взять простой мужик, что в зале ожидания третьего класса ждет-пождет нужного поезда. Сидел, тыкал концом палки в земляной пол и то и дело сплевывал. Кто сплевывает, тот размышляет. Допускаю, что Иммануил Кант, сочиняя «Критику чистого разума», размышлял несколько иначе. Но ведь сколько домов, столько и обычаев. У старика это сплевыванье всегда было знаком напряженного мышления. Он думал о своем зяте, об этом невесть откуда взявшемся ловце приданого, который так хитро обвел его вокруг пальца и ограбил.

Между тем Пишта вовсе не был ловцом приданого. Он женился бы на Жужике и без этих сорока тысяч, он взял бы ее голую, в той самой рубашечке, в которой она бросилась ради него в колодец. Он любил Жужику. И любил все крепче. Я еще не видывал мужа, который бы так обожал свою жену. Без каких-либо обетов себе или ей он внезапно попросту умер для мира кутил, перестал пить, забросил карты. И все сидел возле нее, словно пришитый. Он укрыл ее в своей холостяцкой квартире, там они и зажили, даже новой квартиры не сняли. Деньги свои положили в банк. Купили только бричку, на которой и раскатывали куда вздумается. Вечером, держась за руки, бродили по пустынным улочкам. Если бывал когда-либо брак по любви, то это их брак.

Разумеется, и брак по любви имеет свои недостатки. Кто привносит в брак свой любовь, поступает не намного мудрее, чем тот, кто приводит себе в дом великолепного грациозного леопарда, дабы тот оберегал его покой. Не очень-то он на это пригоден.

Они тоже частенько ссорились. Пишта ревновал жену, она еще больше — его. Даже к мыслям его ревновала. Оба были еще очень молоды, можно сказать дети. После бурь вспыхивала радуга. Они мирились со слезами на глазах. Словом, ссорились и целовались, как голубки.

Спустя месяца два после свадьбы они опять сцепились из-за какого-то пустяка. Было это ясным весенним утром. Хлопнув дверью, Пишта бросился к себе в контору. Когда в полдень он вернулся домой, квартира была пуста. Плита на кухне не топилась. Жужика даже не приготовила обед. Некоторое время он искал ее повсюду, лазал даже под кровать. Он ждал ее до трех часов дня. Затем пошел к тестю.

Старик, с которым после свадьбы он виделся лишь однажды — да и то они сами навестили его, принял зятя холодно. Он и на этот раз не подал ему руки и говорил с ним на вы. Услышанному не удивился. Только тряс головой, пожимал плечами да хмыкал, твердя, что дочь к нему не приходила, где она сейчас, бог весть, а он знать ничего не знает. И вообще не его это дело.

Пишта, выйдя во двор, заглянул даже в колодец и сломя голову помчался к себе. Он надеялся, что, воротясь, непременно застанет Жужику дома. Но дома ее не было. Он стал уже нервничать. Где она может быть, куда могла убежать? Жужика дружбы ни с кем не водила. Зайти в ресторан одна страшилась по-прежнему. Пишта обыскал весь город, заглянул на каждую улицу, в каждый закоулок. Искал и в городской роще. Вечером в полном отчаянии дал знать в полицию. Полицейский офицер посоветовал еще раз наведаться к старику.

Да больше и нечего было делать. Однако прежде он подошел к дому сзади, с другой улицы. И здесь увидел в окошке свет. Старик за всю свою жизнь ни разу не зажег лампы, денег жалел. Там могла скрываться только Жужика. Он постучал в окно. Лампу тотчас погасили. Это была она, конечно, она.

Действовать силой он не посмел. Знал ее. Такая же упрямая, как отец. На насилие отвечала еще большим насилием. Он позвонил у ворот. Прошло немало времени, покуда старик открыл ему. Пишта заявил твердо: жена его скрывается здесь. Старый Сюч этого не отрицал, впрочем, и не подтвердил тоже. Пишта стал умолять, просить тестя, чтоб смягчил сердце дочери, помирил их, а уж он за это отблагодарит — словом, готов был пообещать что угодно. Старик раздумывал долго. Наконец вымолвил: это обойдется зятю в пять тысяч.

Пишта принял его слова за шутку, даже и посмеялся, — но то была вовсе не шутка. На другой день тесть даже не впустил его в дом, лишь коротко что-то буркнул из окна и, убедясь, что зять пришел с пустыми руками, молча захлопнул створки. Добраться до Жужики было невозможно. Писем она тоже не принимала. Словом, Пишта не получил обратно жены до тех пор, пока не взял из банка пять тысяч и точнехонько не отсчитал всю сумму старику в руки.

Так он в первый раз выманил деньги у Пишты. Но это повторилось еще дважды. В следующий раз примирение обошлось дороже, старик вытребовал себе пятнадцать тысяч. Однако самым тяжким оказался третий случай; это было на масленицу на втором году их свадьбы.

Тут уж и вправду дело вышло не шуточное. Они возвращались домой с бала-маскарада — первого бала, на который повел Жужику муж, — и на улице так поссорились, что Пишта, едва вступив в дом, прямо в прихожей два раза подряд ударил жену по щеке. Жужика повернулась на каблуках и, как была, в легоньких лаковых туфельках, в маскарадном платье феи Илоны, выбежала на улицу в морозную ночь и, рыдая, побежала к отцу. Пишта, который уже сыт был по горло бесконечными выяснениями и примирениями, а также все более непомерными контрибуциями, решил на сей раз прибегнуть к новой боевой тактике: не обращать внимания, терпеливо ждать, когда жена смягчится и вернется по своей воле. Сказано — сделано. Шли дни, потом недели. Минуло долгих три недели, а жена все еще не подавала никаких признаков жизни. Он не знал даже, добралась ли она к отцу в ту лютую зимнюю ночь, не знал, жива она или нет. Однажды вечером он прошелся перед домом тестя. Дом стоял запертый, мрачный и темный, словно крепость.