Марсель Пруст - Сторона Германтов

Даже если бы г-жа де Камбремер не знала, что ложа бенуара принадлежит принцессе, она бы все равно догадалась, что герцогиня там гостит, по тому, с каким интересом она, в угоду принцессе, вглядывалась в спектакль, разыгрывавшийся на сцене и в зале. Но одновременно с центростремительной силой на герцогиню воздействовала и центробежная, вызванная тою же любезностью; под влиянием этой силы герцогиня опять и опять обращала внимание на свой собственный туалет, свою эгретку, свое колье, свой корсаж, а также на туалет принцессы; она словно провозглашала себя подданной своей кузины, ее рабыней, которая и пришла-то сюда лишь затем, чтобы ее повидать, и готова по первому слову хозяйки ложи следовать за ней куда угодно, а на остальную публику смотрит лишь как на сборище странных чужаков, даром что среди них было немало друзей, в чьих ложах она гостила раньше, оказывая им целую неделю точно такие же знаки исключительной и относительно безраздельной преданности. Г-жу де Камбремер удивило, что герцогиня Германтская в тот вечер была в театре. Она знала, что та надолго уехала в замок Германт, и думала, что она еще там. Но ей рассказывали, что, когда в Париже давали интересующий герцогиню спектакль, та, попив чаю с охотниками, сразу велела закладывать лошадей и на закате мчалась галопом через сумеречный лес, потом по дороге, садилась в Комбре на поезд и вечером оказывалась в Париже. «Может быть, она нарочно приехала из замка Германт, чтобы послушать Берма», — в восхищении думала г-жа де Камбремер. Она припоминала, как Сванн сказал однажды на том двусмысленном жаргоне, который роднил его с г-ном де Шарлюсом: «Герцогиня — одна из благороднейших дам в Париже, она принадлежит к самой избранной, самой изысканной элите». Мне, возводившему жизнь и образ мыслей обеих кузин (но только не внешность — ведь я их уже видел) к Баварскому королевскому дому, к герцогам Германтским и Конде, их соображения о «Федре» были бы интереснее, чем суждение величайшего критика на свете. Потому что в его суждении я бы обнаружил только ум — пускай превосходящий мой собственный, но, в сущности, тот же ум. А то, что думали герцогиня и принцесса Германтские, обогатило бы меня драгоценным материалом, приоткрывающим для меня природу этих двух поэтических созданий; я, опираясь на их имена, воображал себе, о чем они думают, наделял их мысли непостижимым очарованием и, одержимый лихорадочной ностальгией, жаждал, чтобы их мнение о «Федре» вернуло мне прелесть летних вечеров, когда я ходил гулять в сторону замка Германт.

Г-жа де Камбремер пыталась понять, что же такого особенного в туалетах обеих кузин. А я не сомневался, что никто, кроме них, не может так одеваться, и не только по той же причине, по какой ливреи с красным воротником или голубыми отворотами принадлежали некогда исключительно Германтам и Конде, а скорее потому что они были как птицы, для которых перья — не просто украшение, а продолжение их тел. Наряды этих двух женщин представлялись мне то снежным, то лучезарным воплощением их внутренней жизни; и мне казалось, что точно так же, как движения принцессы Германтской, несомненно исполненные скрытого смысла, так и перья, ниспадавшие со лба принцессы, и ослепительный, усыпанный блестками корсаж ее кузины что-то означают, что это неповторимые знаки, которыми каждая из них отмечена, — и мне хотелось проникнуть в их значение: от одной из них была неотделима райская птица, как павлин от Юноны; а расшитый блестками корсаж другой не посмела бы надеть никакая другая женщина, все равно как сверкающую, бахромчатую эгиду Минервы. И когда я смотрел на эту ложу, то гораздо сильнее, чем при взгляде на театральный потолок, расписанный холодными аллегориями, меня охватывало чувство, будто обычные облака чудесным образом расступились и в зазоре между ними мне приоткрылось собрание богов, которые под сенью алого шатра, в сияющем просвете между двумя небесными столпами смотрят человеческий спектакль. Я созерцал этот мимолетный апофеоз со смешанным чувством: на душе у меня было спокойно, и в то же время я сознавал, что бессмертным до меня нет дела; правда, однажды герцогиня видела меня рядом со своим мужем, но наверняка не запомнила, и я не страдал, наблюдая, как со своего места в ложе бенуара она смотрит на публику в партере, на эти безымянные и собирательные звездчатые кораллы, потому что, к счастью, чувствовал, что и сам растворился в них, как вдруг, вероятно в силу закона преломления, я — едва различимое простейшее, лишенное индивидуальности, — оказался на пути безмятежного излучения двух голубых глаз и увидел, как в них промелькнула искра узнавания: из богини герцогиня превратилась в женщину и, показавшись мне в тот же миг в тысячу раз прекрасней, подняла затянутую в белую перчатку руку, лежавшую на барьере ложи, и дружески мне помахала; тут же мой взгляд скрестился с непроизвольным жарким огнем, полыхнувшим из глаз принцессы, когда она просто глянула, любопытствуя, с кем это поздоровалась кузина, а та, узнав меня, обрушила на меня блистательный небесный ливень своей улыбки.

Отныне каждое утро задолго до того, как герцогиня выходила из дому, я долго шел кружным путем, чтобы занять место на углу улицы, по которой она обычно шла, и когда мне казалось, что миг ее появления близок, я с рассеянным видом шагал навстречу, глядя в другую сторону, и, только поравнявшись с ней, смотрел на нее с таким видом, словно никак не ожидал ее увидеть. Первые дни, чтобы как-нибудь ее не пропустить, я ждал возле дома. И всякий раз, едва распахивались ворота (пропуская стольких людей, но только не ее), их сотрясение отдавалось у меня в сердце дрожью, которая долго потом не хотела уняться. И никакой неведомый и фанатичный поклонник великой актрисы, томимый ожиданием перед входом для артистов, никакая толпа ненавистников или обожателей, собравшаяся, чтобы выплеснуть злобу на осужденного или осыпать почестями великого человека, который должен скоро проследовать этой дорогой, не волновались так при малейшем звуке, доносящемся из театра, тюрьмы или дворца, как волновался я, поджидая выхода этой высокородной дамы, которая шествовала, скромно одетая, и умела ступать так изящно (но совсем по-другому, чем входя в салон или в театральную ложу), что для меня в целом мире не оставалось никого, кроме нее, а утренняя прогулка превращалась у нее в настоящую поэму элегантности, в самое утонченное украшение, в самый редкостный цветок, распустившийся ясным днем. Но через три дня, опасаясь, что швейцар обратит внимание на мой маневр, я стал уходить гораздо дальше и подкарауливать герцогиню где-нибудь по дороге, там, где она обычно шла. До того вечера в театре я в хорошую погоду часто отправлялся перед обедом на короткую прогулку; в дождь, дождавшись первого же просвета, тоже выходил на минутку, ступал на еще мокрый тротуар, превратившийся под солнечным светом в золотой лак, и тут в апофеозе перекрестка, сверкавшего под бронзовым, пронизанным лучами туманом, я вдруг замечал какую-нибудь пансионерку в сопровождении учительницы или молочницу с белоснежными рукавами и замирал, прижимая руку к сердцу, так и летевшему навстречу чужой жизни; я пытался вспомнить, на какой улице, в какую минуту, за какой дверью безвозвратно исчезла девочка, за которой я иногда шел следом. К счастью, мимолетность этих образов, которые я лелеял, обещая себе, что постараюсь увидеть их снова, мешала им как следует укорениться в моих воспоминаниях. Но не беда: мне не так обидно было болеть, не так обидно сознавать, что мне всё не хватает силы духа, чтобы приняться за работу, начать книгу, земля представлялась мне приятнее, жизнь интереснее, с тех пор как я обнаружил, что на парижских улицах, точь-в-точь как на бальбекских, расцветают неведомые красавицы, которых я так часто пытался выманить из рощ в Мезеглизе, и каждая вызывала во мне сладострастное томление, которое лишь она одна могла утолить.