Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Она устроилась так, что от персонала отеля и всяческих поставщиков ее ограждали слуги, взявшие на себя общение с этой новой частью человечества и поддерживавшие вокруг хозяйки привычную атмосферу, а от купальщиков она отгородилась собственными предрассудками, и ее не заботило, нравится ли она людям, которых ее подруги не приняли бы у себя дома; она продолжала жить в своем мире благодаря переписке с подругами, воспоминаниям, убеждению в собственной значимости, безукоризненной воспитанности и безупречной вежливости. И когда она шествовала к своей карете для ежедневной прогулки, горничная несла за ней ее вещи, а впереди шагал лакей: эти двое были словно стража у дверей посольства, украшенного флагами ее страны; они служили порукой ее экстерриториальности в чужом государстве. В день нашего приезда она вышла из своего номера только ближе к вечеру, и мы не видели ее за ужином в ресторане, куда, как всех новых гостей, нас заботливо проводил директор: так унтер-офицер провожает новобранцев к капралу-портному за обмундированием; зато мы почти сразу увидели г-на и мадемуазель Стермариа — бретонского дворянина весьма древнего, но совершенно незнатного рода, и его дочку: нас посадили за их стол, думая, что они вернутся в отель лишь к вечеру. В Бальбек они приехали только повидаться с владельцами окрестных замков и в ресторане не засиживались, посвящая всё время визитам. Укрывшись за щитом своего высокомерия, они не питали ни капли симпатии, ни искры интереса к незнакомым людям, среди которых г-н де Стермариа хранил ледяной, занятой, равнодушный, жесткий, обиженный и злобный вид, словно в железнодорожном буфете, среди пассажиров, которых никогда не видел и больше никогда не увидит, не имея других забот, кроме как оборонять от них свой кусок холодной курицы и свое место в вагоне. Не успели мы приступить к ужину, как нас попросили освободить стол по распоряжению г-на де Стермариа, который, и не думая перед нами извиниться, громко попросил метрдотеля проследить, чтобы подобная ошибка впредь не повторялась, потому что ему неприятно, чтобы за его столом сидели «люди, которых он не знает».

И разумеется, если актриса, известная, впрочем, не столько ролями, сыгранными в «Одеоне», сколько элегантностью, остроумием и прекрасной коллекцией немецкого фарфора, а также ее любовник, весьма богатый молодой человек, ради которого она приобрела свой культурный лоск, и два очень известных молодых аристократа всю жизнь предпочитали держаться отдельной компанией, путешествовали только вместе, в Бальбеке приходили обедать очень поздно, когда все уже разошлись, проводили дни у себя в гостиной за игрой в карты, то их на это толкала не враждебность ко всем и вся, но исключительно пристрастие к остроумным беседам и любовь к хорошему столу; вот почему им нравилось держаться своего круга, обедать вместе, и нестерпимо было жить бок о бок с теми, кто не был приобщен к их радостям. Даже за обеденным или карточным столом каждому из них необходимо было чувствовать, что сотрапезник или партнер по игре наделен бесполезным и до поры до времени незаметным знанием, позволяющим распознать дешевку, которой столь многие парижане гордятся как подлинным «средневековьем» или «Возрождением», и, чтобы различать добро и зло, пользуется теми же критериями, что он. Конечно, то особое существованье, с которым эти друзья не желали расставаться нигде и никогда, проявлялось лишь изредка, на краткий миг, в забавном междометии, брошенном посреди трапезы или в разгар игры, или в очаровательном новом платье, которое надела актриса к ужину или на покер. Но обволакивая их знакомыми наизусть привычками, оно вполне защищало их от таинственной окружающей жизни. Долгими днями море было подвешено перед ними как занавес приятного цвета в будуаре богатого холостяка, и теннисисты лишь между двумя взмахами ракетки скользили по нему взглядом, чтобы понять, не меняется ли погода или который час, и напомнить остальным, что пора на полдник. А вечерами они не ужинали в гостинице, где электрические волны разбегались из источников света, озаряя просторный зал ресторана, превращавшийся в гигантский волшебный аквариум; за его прозрачной стеной припадало к стеклу трудовое население Бальбека, рыбаки, мещане, невидимые в темноте; они глазели на колыхавшуюся за окнами, пронизанную золотыми завихрениями, роскошную жизнь этих людей, такую же удивительную для бедняков, как жизнь диковинных рыб и моллюсков (и вот он, вопрос, будоражащий общество: долго ли прозрачная стенка будет охранять великолепных обитателей моря и не выудят ли их простые людишки в один прекрасный день из аквариума себе в пищу). И быть может, вот сейчас в пеструю толпу, застывшую в темноте, затесался какой-нибудь писатель, любитель человеческой ихтиологии, и глядит, как челюсти древних чудовищ женского пола смыкаются, поглотив кусок пищи, и развлекается тем, что классифицирует этих чудовищ по их происхождению, по врожденным чертам характера, а также и по благоприобретенным признакам, в силу которых вон та старуха сербка, с ротовым отверстием точь-в-точь как у глубоководной морской рыбины, поедает салат, не хуже, чем какая-нибудь г-жа Ларошфуко, поскольку с детства обитает в тихих водах Сен-Жерменского предместья.

Тем временем трое мужчин в смокингах ждали запаздывавшую даму, и вскоре она, почти каждый раз в новом платье, в шали, выбранной с расчетом угодить изощренному вкусу любовника, вызывала лифт у себя на этаже и, спустившись, появлялась из него, как из ларца с безделушками. Все четверо считали, что, хотя на пустившем корни в Бальбеке интернациональном островке Гранд-отеля пышным цветом расцвела роскошь, кухня могла бы быть и поизысканней; и вот они погружались в автомобиль и мчались ужинать за пол-льё от гостиницы, в прославленный ресторанчик, и там бесконечно обсуждали с поваром подробности меню и приготовление отдельных блюд. И когда они выезжали из Бальбека, дорога, обсаженная яблонями, была для них просто расстоянием, которое надо преодолеть (в темноте неотличимая от дороги от их парижских квартир до Английского кафе или Серебряной башни), чтобы достичь модного ресторанчика; друзья молодого богача завидовали ему, что его любовница так хорошо одета, а ее шали развевались, словно благоуханная зыбкая дымка, отделявшая ее от мира.

К сожалению, мне было далеко до всех этих людей, и это очень меня беспокоило. Многие из них меня занимали; мне хотелось, чтобы меня заметил мужчина с покатым лбом и взглядом, блуждавшим не дальше, чем допускали шоры его предрассудков и воспитания: этот местный вельможа был не кто иной, как зять Леграндена, время от времени наезжавший в Бальбек; из-за воскресных приемов в саду, которые устраивали они с женой, отель раз в неделю лишался половины постояльцев: один или двое получали приглашения на эти приемы, а остальные именно в этот день отправлялись в долгие экскурсии, чтобы никто не подумал, будто их не пригласили на прием. Кстати, в первый день этому господину был оказан в отеле весьма холодный прием: персонал, только что прибывший с Лазурного Берега, еще не знал, кто он такой. Мало того что на нем не было костюма из белой фланели, но вдобавок, входя в холл гостиницы, где были дамы, он с порога снял шляпу; поэтому директор до своей шляпы даже не дотронулся, отвечая на его приветствие: он рассудил, что перед ним посетитель крайне низкого происхождения, то, что на его языке называлось «выходящий из ряда вон». Только жену нотариуса привлек этот незнакомец, от которого пахло чопорной вульгарностью приличных людей, и она, от которой не имели секретов сливки общества в городе Ма́нсе, особа, наделенная непогрешимостью суждений и бесспорным авторитетом, объявила, что в нем чувствуется изысканность, превосходство над окружающими, безупречное воспитание и что он ничего общего не имеет с теми, кого обычно встречаешь в Бальбеке и с кем невозможно поддерживать отношения (поскольку сама она отношений с ними не поддерживала). Такое благоприятное впечатление сложилось у нее не то благодаря его бесцветности, безопасности для окружающих, не то оттого, что в этом дворянине-фермере с повадками святоши она распознала масонские знаки роднившего их клерикализма.