Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Но мне пришлось оторвать взгляд от мадемуазель де Стермариа: ее отец, надо думать, полагал, что краткая церемония знакомства с важной персоной интересна сама по себе и не подразумевает ни дальнейшего разговора, ни общения — вполне достаточно рукопожатия и пронзительного взгляда; он раскланялся со старостой и вновь уселся напротив дочери, потирая руки с таким видом, будто только что совершил ценное приобретение. А староста, когда улеглось первое волнение от встречи, сказал метрдотелю, и в последующие дни не раз повторял:

— Эме, я же не король, поспешите к его величеству… Пожалуй, председатель, вот эти форельки очень славно выглядят, давайте попросим, чтобы Эме их нам подал. Эме, они мне кажутся вполне достойными внимания, принесите-ка их нам, да побольше.

Он без конца повторял имя Эме, так что если во время обеда за столом у него оказывался гость, этот гость замечал: «Видно, что вы здесь совершенно свой человек» — и почитал своим долгом тоже без конца твердить «Эме», поскольку некоторым людям, одержимым смесью робости, вульгарности и глупости, кажется, что во всем подражать тем, с кем они оказались в одной компании, — верх остроумия и элегантности. Староста без конца повторял имя метрдотеля, желая подчеркнуть и свои с ним добрые отношения, и свое над ним превосходство. А метрдотель тоже всякий раз, как раздавалось его имя, улыбался с растроганным и польщенным видом, показывая, что ценит оказанную честь и понимает шутку.

В этом просторном ресторане, обычно переполненном, я изнемогал от робости во время каждой трапезы, но хуже всего было, когда на несколько дней приезжал владелец Гранд-отеля (а может, генеральный директор владеющей им компании), и не только этого отеля, но и семи или восьми других, разбросанных по всей Франции, между которыми он постоянно сновал, проводя неделю в каждом. И тогда перед самым началом ужина этот седовласый и красноносый человечек, невероятно невозмутимый и корректный, выдающийся гостиничный деятель, известный, как говорили, повсюду от Лондона до Монте-Карло, появлялся у входа в ресторан. Однажды я на минуту вышел в начале ужина, а когда, возвращаясь, проходил мимо него, он поклонился мне с ледяным видом, и непонятно было, то ли он так преисполнен чувства собственной значительности, то ли настолько презирает ничтожного постояльца. Зато очень важным постояльцам генеральный директор кланялся пониже, хотя тоже с холодком, и опускал веки с каким-то стыдливым почтением, словно на похоронах оказался перед отцом покойницы или перед святыми дарами. Не считая этих редких холодных поклонов, он хранил неподвижность и словно желал показать, что его сверкающие, слегка выпученные глаза всё видят, всем управляют и обеспечивают на обедах в Гранд-отеле безукоризненность каждой детали, а также гармонию всего в целом. Конечно, он чувствовал себя не режиссером даже, не дирижером, а самым настоящим верховным главнокомандующим. Он считал: чтобы убедиться, что всё готово, что никакой промах не грозит обернуться общим крахом, словом, чтобы за всё отвечать, достаточно с предельным напряжением впиваться глазами в пространство перед собой; поэтому он не только воздерживался от любого жеста, но даже глазами не водил, однако его замороженный взгляд силился уследить за всем, что делалось в зале. Я чувствовал, что от него не ускользает ничто, вплоть до движений моей ложки, и даже если он исчезал сразу после супа, произведенный им смотр отбивал у меня аппетит на весь остаток ужина. Сам он на аппетит не жаловался — это заметно было во время обеда, который он вкушал вместе со всеми за столиком в ресторане. Разница была только в том, что, пока он ел, другой, обычный наш директор всё время стоял у его столика и вел с ним беседу. Он старался угодить генеральному директору и очень его боялся, поскольку был его подчиненным. Я же во время обедов боялся его меньше, потому что, затерявшись в толпе постояльцев, он держался скромно, как генерал, который обедает вместе с солдатами и старается не показывать, что за ними наблюдает. И все-таки, когда привратник, окруженный толпой рассыльных, сообщал мне: «Завтра утром он отбывает в Динар, оттуда в Биарриц, а потом в Канны», — я вздыхал с облегчением.

Мало того что жизнь моя в отеле была унылой, потому что я никого не знал, она была еще и беспокойной, потому что Франсуаза перезнакомилась с массой народу. Казалось бы, эти знакомства должны были облегчать нам жизнь. На самом деле всё было наоборот. Франсуаза не без труда завязывала приятельские отношения со всякими пролетариями, и то лишь при условии, что они будут с ней отменно любезны, но уж если отношения сложились, то она ради этих людей лезла вон из кожи. Древний свод правил подсказывал ей, что для друзей ее хозяев она ничего не значит, поэтому, если ей было некогда, она запросто могла не пустить гостью, которая пришла навестить бабушку. Зато по отношению к собственным знакомым, то есть к тем немногим простым людям, которых Франсуаза дарила своей драгоценной дружбой, она придерживалась самого утонченного и досконального протокола. Например, она свела знакомство с хозяином кафе и со скромной горничной, которая шила платья одной даме из Бельгии, и теперь Франсуаза приходила наверх приготовить всё, что нужно бабушке, не сразу после завтрака, а на час позже, потому что хозяин кафе хотел угостить ее кофе или травяным чаем, а горничная просила, чтобы она зашла взглянуть на ее шитье, и отказать им было невозможно, поскольку так не делается. Между прочим, горничная заслуживала особой обходительности, потому что она была сирота и ее воспитали чужие люди, к которым она иногда ездила в гости на несколько дней. Это обстоятельство вызывало у Франсуазы жалость, смешанную с благожелательным презрением. У нее-то были и семья, и домик, доставшийся от родителей, а в домике жил ее брат, державший несколько коров, и она не могла считать ровней девицу без роду и племени. А горничная собиралась пятнадцатого августа поехать проведать своих благодетелей, и Франсуаза не могла удержаться, чтобы не повторять то и дело: «Это прямо смешно, она говорит: „Пятнадцатого августа поеду домой“. Какое там домой! Она и родилась-то не там, эти люди просто ее взяли к себе, и всё, а она твердит „домой“, „домой“, будто у нее есть дом. Бедняжка! Это же кем нужно быть, чтобы даже не понимать, что значит дом!» Но если бы Франсуаза дружилась только с сопровождавшими своих хозяек горничными, которые вместе с ней обедали «в комнате для прислуги» и, глядя на ее прекрасный кружевной чепец и тонкий профиль, принимали ее за благородную даму, которая, должно быть, нанялась компаньонкой под давлением обстоятельств или из дружбы к моей бабушке, короче, если бы Франсуаза зналась только с теми, кто не работал в отеле, это бы еще куда ни шло: она бы не мешала им нас обслуживать, поскольку в любом случае чужие горничные ничем не могли быть нам полезны. Но она подружилась и с консультантом по винам, и с помощником повара, и со старшей горничной по этажу. А это уже влияло на нашу повседневную жизнь: в первые дни, пока Франсуаза еще никого не знала, она, надо — не надо, звонила ради каждой мелочи даже в такое время, когда мы с бабушкой ни за что не решились бы побеспокоить прислугу, а если мы осмеливались что-нибудь заметить, возражала: «Мы им за это хорошо платим», как будто платила она сама; теперь же, когда она свела знакомства на кухне (что сперва показалось нам добрым предзнаменованием в смысле наших удобств), если мне или бабушке требовалась грелка для ног, Франсуаза даже в самое разумное время дня не смела позвонить: она убеждала нас, что это неудобно, слугам придется опять разжигать печь или мы помешаем им обедать и они будут недовольны. Заканчивала она всегда выражением, в котором, несмотря на его неопределенность, явственно слышалось осуждение: «В самом-то деле…» Мы не настаивали, опасаясь навлечь на себя еще более суровое: «Ну, знаете!..» Таким образом, мы больше не могли получить горячую воду, потому что Франсуаза подружилась с теми, кто ее кипятил.