Марсель Пруст - В сторону Сванна

Вот так я часто размышлял до утра о временах Комбре, о моих печальных бессонных вечерах и о стольких днях, образ которых недавно вернулся ко мне благодаря вкусу — в Комбре бы сказали: «аромату» — одной чашки чаю; а поскольку воспоминания связаны одно с другим, думалось мне и о том, что выяснилось многие годы спустя, после того как я уехал из этого городка, — о любви, которая была у Сванна еще до моего рождения; она стала мне известна в таких подробностях, которые подчас легче узнать о жизни тех, что умерли столетия назад, чем о наших лучших друзьях, и добыть их кажется немыслимо, как раньше казалось немыслимо поговорить с человеком, который находится в другом городе, — пока не найдется способа, с помощью которого эту немыслимость удается обойти. Все эти воспоминания, добавляясь одно к другому, сложились в единую массу, единую, но неоднородную: одни давние, другие более новые, те родились из аромата, те принадлежат другому человеку, который их мне рассказал; все это были если не трещины, не настоящие разломы, то по меньшей мере прожилки, слоистость, которая в некоторых камнях, мраморных глыбах выдает разницу в происхождении, возрасте, «формации».

Конечно, к утру уже давно успевала развеяться мгновенная неуверенность, с которой я просыпался. Я уже знал, в какой спальне я на самом деле нахожусь, мне уже удавалось восстановить ее вокруг себя в темноте — то просто по памяти, то беря за ориентир замеченный слабый свет, прямо под которым я размещал оконные занавески; я восстанавливал ее всю целиком, вместе с мебелью, как архитектор и обойщик, которые не загромождают оконных и дверных проемов, я развешивал зеркала и ставил комод на его обычное место. Но едва день — а уже не отблеск последнего уголька на медном карнизе, принятый мной за рассвет, — прочерчивал на фоне темноты, словно мелом, свой первый белый и все исправляющий луч, как зашторенное окно расставалось с дверным проемом, в который я его по ошибке задвинул, а письменный стол, который моя память некстати втиснула на место окна, в спешке убирался оттуда, чтобы освободить пространство окну, толкая впереди себя камин и отодвигая смежную с коридором стену; внутренний дворик воцарялся там, где еще мгновение назад была туалетная комната, и перестроенное мною в потемках жилье отправлялось вдогонку другим, которые я мельком видел в водовороте пробуждения, обращенное в бегство бледным знаком, который начертил над занавесками поднятый палец зари.

Чтобы войти в «тесную компанию», «узкий круг», «дружную когорту» Вердюренов, достаточно было соблюдать всего одно, но необходимое условие: вместе со всеми исповедовать негласное кредо, гласившее, что молодой пианист, которому в том году протежировала г-жа Вердюрен и о котором она говорила: «Это непозволительно — так играть Вагнера!» — «обставил» сразу Планте [161]и Рубинштейна [162], и что доктор Котар — лучший диагност, чем Потен [163]. Если Вердюрены не могли убедить новобранца, что на вечерах у людей, которые к ним не ходят, царит смертельная скука, он немедленно получал отставку. Женщины были в этом отношении неподатливее мужчин: они не желали отринуть мирское любопытство, им хотелось испытать, хорошо ли в других салонах, а Вердюрены чувствовали, что критический ум и суетный дух заразительны и пагубны для истинной веры в их церковке, так что пришлось им постепенно отторгнуть всех «верных» женского пола.

Сама г-жа Вердюрен была дама добродетельная, родом из почтенной буржуазной семьи, невообразимо богатой и совершенно безвестной (с которой она по собственной воле понемногу прекратила всякие отношения); тем не менее из женщин в том году, не считая молоденькой жены доктора Котара, в ее салоне уцелели только г-жа де Креси, дама полусвета или вроде того, которую г-жа Вердюрен звала по имени, Одетта, и говорила, что она «чудо», да тетка пианиста, сидевшая когда-то в привратницкой; обе они большого света не знали и простодушно верили, что принцесса де Саган [164]и герцогиня Германтская вынуждены платить тем ничтожествам, которые ходят на их обеды, так что пообещай кто-нибудь кокотке и бывшей консьержке добыть приглашения на эти обеды, обе они с негодованием отвергли бы такое предложение.

Вердюрены на обеды не зазывали: для своих место за столом всегда найдется. Вечера не имели программы. Молодой пианист играл, но только если был «в настроении», потому что силой никого не заставляли, хотя, как говорил г-н Вердюрен, «для друзей ничего не жалко, дружба превыше всего». Если пианист хотел сыграть «Полет валькирий» или прелюдию из «Тристана» [165], г-жа Вердюрен возражала, но не потому, что музыка ей не нравилась, наоборот, она ее слишком впечатляла. «Вам что, непременно нужно, чтобы у меня мигрень началась? Забыли, что со мной делается, когда он это играет? Я-то знаю, что получится. Завтра с утра мне будет головы не поднять!» Если он не играл, заводили разговоры, и кто-нибудь из друзей, чаще всего их тогдашний любимец художник, по выражению г-на Вердюрена, «городил такие несусветные враки, что все просто кисли со смеху», особенно г-жа Вердюрен: рассуждая о волновавших ее чувствах, она настолько привыкла понимать буквально то, что говорится обычно в переносном смысле, что как-то раз от неумеренного смеха у нее отвисла челюсть и доктору Котару, чья карьера тогда только начиналась, пришлось эту челюсть вправлять.

Черные фраки были под запретом, потому что все были «среди своих» и не хотели походить на «зануд», которых боялись как чумы и приглашали только на большие приемы, затевавшиеся как можно реже и только чтобы развлечь художника или добавить известности музыканту. Обычно же довольствовались тем, что играли в шарады, ужинали в маскарадных костюмах, — но все это в своем кругу, не примешивая к «тесной компании» никого из посторонних.

Однако по мере того как «приятели» занимали в жизни г-жи Вердюрен все больше места, в разряд «занудного» и гонимого попадало все, что отдаляло от нее друзей, отнимало у них время, — мать одного, профессия другого, загородный дом или слабое здоровье третьего. Если доктор Котар считал, что должен уйти сразу после ужина, чтобы навестить тяжелого больного, г-жа Вердюрен говорила: «Кто знает, может, ему куда полезней, чтобы вы не беспокоили его нынче вечером; он без вас прекрасно поспит; завтра вы придете к нему пораньше и обнаружите, что он пошел на поправку». С начала декабря она заболевала при мысли, что на Рождество и Новый год «верные» сорвутся с привязи. Тетка пианиста требовала, чтобы он пошел на обед к ее матери.

— Подумаешь, — воскликнула безжалостная г-жа Вердюрен, — ну не помрет же эта ваша маменька, если вы не явитесь к ней на новогодний обед, тоже мне, провинциальные нравы!