Марсель Пруст - В сторону Сванна

Не успел Сванн очутиться по ту сторону обитой коврами стены, как после слуг ему предстали гости, и он мгновенно вспомнил, как уродливы бывают мужчины. Однако даже эта уродливость, даже в хорошо знакомых лицах, виделась ему по-новому, ведь раньше черты этих лиц служили ему полезными знаками, помогали распознать в ком-то, с кем его в свое время знакомили, обещание грядущих удовольствий, или угрозу неприятностей, которых следует избежать, или необходимость быть любезным; а теперь эти черты получили самостоятельное существование и соотносились между собой в его восприятии только по эстетическим признакам. Изменились даже монокли (а в моноклях были многие гости — и прежде Сванн просто-напросто сказал бы, что вот, мол, у них монокли): он теперь уже не воспринимал их просто как расхожую моду среди людей определенного круга, поскольку в каждом он увидел что-то неповторимое. Генерал де Фробервиль и маркиз де Бреоте, болтавшие у дверей, представились ему просто двумя персонажами какой-то картины, а ведь долгое время они были для него полезными друзьями — рекомендовали в Жокей-клуб, брали на себя роль секундантов у него на дуэлях, — и возможно, именно потому монокль генерала, застрявший между век, подобно осколку артиллерийского снаряда на его простецком, усеянном шрамами, победоносном лице (которое от этого словно окривело, будто во лбу у него красовался единственный глаз циклопа), показался Сванну отталкивающей раной, почетной, конечно, но выставлять ее напоказ было явным бесстыдством; а к моноклю, которым г-н де Бреоте ради торжественного случая заменял обычные очки (Сванн и сам так делал), дополняя им жемчужно-серые перчатки, цилиндр и белый галстук, был намертво, словно препарат на предметном стеклышке, прижат особый взгляд, в котором кишмя кишела благожелательность, он выражал восторг перед высотой потолков, красотой праздников, изысканностью программ и отменным вкусом напитков.

Кого я вижу! Где вы пропадали целую вечность? — сказал генерал и, заметив, как Сванн осунулся, подумал, что его, должно быть, удерживала вдали от светской жизни тяжелая болезнь, поэтому поспешил добавить: — А вы прекрасно выглядите!

Тем временем г-н де Бреоте спрашивал:

— Дорогой мой, а вы-то здесь что делаете? — Вопрос был обращен к светскому романисту, который вставил в угол глаза монокль, единственный свой инструмент психологического анализа и безжалостного исследования, и с видом значительным и загадочным ответил, грассируя:

— Наблюдаю н’авы.

Монокль маркиза де Форестеля, крошечный, без оправы, похожий на какой-то бесполезный хрящ неизвестного происхождения и непонятной консистенции, впивался в глаз, который поэтому беспрестанно и болезненно щурился, что сообщало лицу маркиза налет утонченной печали; по этому признаку женщины угадывали в нем дар великой трагической любви. А монокль г-на де Сен-Канде, окруженный, словно Сатурн, гигантским кольцом, служил лицу центром тяжести, постоянно его себе подчиняя: трепещущий красный нос и губастый язвительный рот, гримасничая, пытались поддержать непрерывную пальбу сарказмами, полыхавшими в стеклянном кружочке, который юные порочные снобки предпочитали самым прекрасным на свете глазам, ведь от него веяло искусственным очарованием и изощренным сладострастием; между тем как г-н де Паланси, укрывшись за своим моноклем, плавно курсировал среди праздной толпы, похожий на карпа: на его крупной голове выделялись круглые глаза, рот то сжимался, то разжимался, и казалось, он носит с собой случайный и, возможно, чисто символический осколочек стекла от своего аквариума, частицу, представляющую целое, что напомнило Сванну, большому поклоннику «Пороков и добродетелей» Джотто в Падуе, воплощение Несправедливости [253], рядом с которым ветвь, полная листьев, намекает на леса, где, надо думать, гнездится этот порок.

По настоянию г-жи де Сент-Эверт Сванн прошел вперед, чтобы послушать арию Орфея в исполнении флейтиста [254], и сел в уголке, где, к сожалению, ему видны были только две немолодые уже дамы, сидевшие рядышком, маркиза де Камбремер и виконтесса де Франкто; дамы эти были родственницами и проводили жизнь, таская за собой свои сумочки и своих дочерей с приема на прием, искали друг друга, как на вокзале, и не успокаивались, пока не займут два места рядом, пометив их веером или носовым платком; г-же де Камбремер, мало с кем знакомой, повезло на такую спутницу, как г-жа де Франкто: та, напротив, была очень светская, и, с ее точки зрения, было очень изысканно и оригинально демонстрировать всем своим блестящим знакомым, что она предпочитает им какую-то неизвестную даму, с которой ее роднят воспоминания юности. С иронией, исполненной меланхолии, Сванн смотрел, как они слушают фортепьяно, сменившее флейту (теперь исполнялась «Проповедь св. Франциска Ассизского птицам» Листа [255]), и следят за головокружительной игрой виртуоза: г-жа де Франкто — беспокойно, с тревогой в глазах, как будто клавиши, по которым бегают его проворные пальцы, — это ряд трапеций на высоте двадцати четырех метров, с которых ничего не стоит сорваться; время от времени она бросала на соседку удивленные, недоверчивые взгляды, в которых читалось: «Не может быть, никогда бы не подумала, что это в человеческих силах»; а г-жа де Камбремер, получившая отменное музыкальное образование, качала в такт головой, словно стрелкой метронома, с таким размахом и с такой частотой колебаний от плеча к плечу, что ее бриллиантовые серьги все время цеплялись за нашивки на платье, а ягодки черного винограда у нее в волосах то и дело приходилось поправлять на ходу, но голова при этом раскачивалась все быстрей — и взгляд у нее был растерянный и беспомощный, как при безотчетном и безнадежном горе, когда остается только сказать: «Ничего не поделаешь». С другой стороны от г-жи де Франкто, но чуть впереди сидела маркиза де Галлардон, озабоченная своей любимой мыслью, родством с Германтами; родство это, по всеобщему мнению, которое разделяла и она сама, было для нее большой честью, хотя отчасти и позором, потому что самые блестящие из Германтов держали ее на расстоянии — может быть, из-за ее занудства, или из-за ее злобного нрава, или потому, что она принадлежала к младшей ветви, а может быть, и без всякой причины. Оказываясь рядом с кем-нибудь незнакомым вроде г-жи де Франкто, она страдала из-за того, что об этом ее родстве с Германтами известно только ей и оно не явлено на всеобщее обозрение со всей очевидностью, как на мозаиках в византийских церквах, где столбики букв, выстроившись рядом с каким-нибудь святым, составляют слова, которые должен произносить этот персонаж. Сейчас она думала о том, что, с тех пор как ее молодая родственница принцесса Делом вышла замуж, она ни разу не пригласила к себе маркизу и сама ни разу ее не навестила. Эта мысль вызывала у маркизы ярость, но в то же время и льстила ей: ведь разным людям, удивлявшимся, почему она не бывает у г-жи Делом, она без конца объясняла, что ей пришлось бы там встречаться с принцессой Матильдой [256], а этого ее ультралегитимистская семья никогда ей не простит [257], — и в конце концов сама уверовала, что это и есть настоящая причина, по которой она не бывает у своей молодой родственницы. Она, конечно, помнила, что несколько раз спрашивала у г-жи Делом, как бы им возобновить знакомство, но помнила как-то смутно и к тому же заглушала это несколько унизительное воспоминание, бурча себе под нос: «Не мне же делать первый шаг, я все-таки на двадцать лет старше». Укрепляя дух этой внутренней речью, она высокомерно откидывала назад плечи, существовавшие как-то отдельно от бюста; на этих плечах ее голова покоилась почти горизонтально, напоминая выложенную на блюдо голову горделивого фазана, поданного на стол во всем оперении. От природы коренастая, мужеподобная и корпулентная, под оскорбительными ударами судьбы она изогнулась, подобно дереву, которое выросло в неудобном месте на краю пропасти и теперь, силясь сохранить равновесие, вынуждено расти не вверх, а назад. Чтобы примириться с тем, что она не вполне ровня прочим Германтам, ей приходилось непрестанно напоминать себе, что она почти не общается с ними единственно только из-за незыблемой своей принципиальности и гордости, и эта мысль постепенно преобразила ее тело, придала ему величественность, которая буржуазным дамам казалась признаком породы и смущала мимолетным желанием пресыщенные взгляды почтенных буржуа. Если бы кто-нибудь подверг речи г-жи де Галлардон анализу, с помощью которого на основании более или менее частого употребления каждого слова можно отыскать ключ к шифрованному сообщению, оказалось бы, что ни одно выражение, даже самое распространенное, не встречалось в ее словах так же часто, как «у моих кузенов Германтов», «у моей тетки Германт», «здоровье Эльзеара Германтского», «ванна моей родственницы герцогини Германтской». Когда с ней заговаривали о какой-нибудь знаменитости, она отвечала, что, не будучи знакома с этой особой лично, сто раз встречалась с ней у своей тетки Германт, — но тон у нее был такой ледяной, а голос звучал так глухо, что ясно было: она не знакома с этим человеком единственно в силу тех самых незыблемых принципов и упрямства, которые отводили назад ее плечи, воздействуя на нее подобно тем лесенкам, на которых спортивные тренеры заставляют вас растягиваться, чтобы разработать грудную клетку.