Юлиус Зейер - Дом под утопающей звездой

Больная лежала с закрытыми глазами. Голова ее была интересна, но в чертах лица ничто не говорило о признаках былой красоты. Черты были только очень выразительны. Лицо ее напоминало маску из пожелтевшего воска. Белые густые разбросанные волосы делали на чистой подушке как бы вторую подушку из грубого шелка. Длинные руки, почти совершенно без тела, были также пожелтелые, почти прозрачные и — как говорится — истинно аристократической формы. Она держала их сложенными на груди, производя впечатление лежащего уже в гробу человека. Дыхание было слабо.

— Вы спите, m-lle Гонората? — тихо спросила госпожа Целестина. — M-lle де Сорель, доктор! — через минуту громче сказала она, встревоженная безответностью. — Боже мой, маркграфиня! — наконец крикнула она, испуганная уже не на шутку.

M-lle де Сорель разразилась смехом и открыла глаза. Я был изумлен их ясностью, живостью, почти юношеством, точно так же как задорным, напоминающим беззаботность маленькой институтки смехом.

— Я испугала вас? — спросила она уже много слабее от смеха, но все еще приятным голосом. — Я поиграла в покойницу!

Госпожа Целестина погрозила ей пальцем, как ребенку.

— Доктор пришел, — сказала она, — нужно быть серьезной. Вы больны: что вы не понимаете? Больны!

— Да, больна, больна, и уж так давно, — ответила m-lle де Сорель.

Тучи покрыли ее лицо, и она вдруг сделалась такой старой, как в сказке, — до невероятности старой.

— Постойте, сколько же лет я уже болею? — и она начала тихо считать по пальцам. — Где уж там счесть!.. — через минуту прибавила она и опять как-то тупо, бессмысленно прилегла на своей подушке.

Она, очевидно, на минуту забыла, о чем говорила, руки ее опустились на одеяло из порыжевшего шелка, на котором был вышит почерневшим теперь серебром герб с короной.

— Она болела всю жизнь, — сказала госпожа Целестина, — и переносила большие страдания. Но этого было мало, она и в других отношениях шла совсем не по розам. Но никто не слыхал из ее уст ни одного слова жалобы. Она умеет болеть. А на это не каждый способен.

Я начал расспрашивать о симптомах ее болезни. В данное время не было ничего, кроме обычных следствий старости.

— Я могу посоветовать только покой, — сказал я наконец, отвечая на беспокойные взгляды госпожи Целестины.

Но больная вдруг пришла в какую-то необъяснимую радость, смеялась чему-то, чего мы угадать не могли, захлебывалась от смеха и металась на постели. Госпожа Целестина старалась принять суровое выражение лица.

— Не шевелиться, прошу лежать спокойно! — закричала она со злостью, слишком заметно притворной, но которой больная поверила тотчас же. Она успокоилась. — Спать! — приказала госпожа Целестина.

Бедная маркграфиня послушно закрыла глаза.

— Иной раз я не знаю, что делать, — шепотом оправдывалась госпожа Целестина, — и иногда должна напуститься на нее таким образом, иначе ничего не помогло бы. Пусть простит мне это Бог!

Я снова посмотрел на больную. На ее лице теперь опять появилась нежная улыбка. Длинные сухие прозрачные пальцы ее схватили угол одеяла и начали складывать его, как дети делают куклы из лоскутков. Потом она тихо прижала этот сверток к груди, начала качать его — и казалась совершенно счастливой.

— Теперь она скоро уснет, — с улыбкой сказала госпожа Целестина. — У нее есть уже младенец, и ей кажется, что она усыпляет его.

— Она всегда это делает? — с удивлением спросил я.

— Да, и это единственное ее утешение. Она не вышла замуж, не знала любви и, вероятно, и не думала даже о ней среди этих вечных болезней и горькой нужды. Но странно, что несмотря на то, что она почти уже не живет, что-то вроде материнской нежности, которой она не испытала в действительности, пережило в ней все другие чувства и, до некоторой степени, даже ее самое. Но вам не кажется смешным, что она прижимает и качает угол своего одеяла, правда?

Госпожа Целестина устремила на меня свой тихий, отчаявшийся взгляд. Я ничего не ответил, но глаза у меня увлажнились, и госпожа Целестина поняла этот немой ответ. Меня до глубины души растрогал этот след ушедших в небытие, бессознательных желаний материнства.

— Несчастная! — сказала госпожа Целестина, осторожно и заботливо задергивая шелковые распадающиеся занавесы у постели.

Образ бледного, увядшего, склоняющегося к гробу существа понемногу скрылся за ними, как и перед маркграфиней ушел в прошлое весь ее род, когда-то такой славный и богатый. Глубокую тишину комнаты вдруг нарушил дикий, раздирающий крик:

— Моя молодость! Верните мне мою молодость! — кричал в смертельной тоске какой-то хриплый голос.

В нем звучало что-то до того отчаянное, до того безумно страдальческое, что холодная дрожь пронизала меня до костей. В ужасе я оглянулся и увидел, что кричала третья обитательница «клетки идиоток». Эта отвратительно безобразная женщина была в эту минуту необычайно интересна. Глаза ее горели, даже искрились, несмотря на град льющихся из них слез, а выражение лица ее было так трагично, что потрясло меня до глубины души. Зеркало, в которое она смотрелась беспрерывно, по целым дням, упало на кресло, с которого сама она быстро вскочила, судорожно заламывая руки над головой.

— Моя молодость! Отдайте мне мою молодость! — снова кричала она. — Украли ее у меня, взяли обманом! Мое лицо теперь — это одна большая морщина, сердце — одна большая рана! Я не жила, не жила, а жизнь моя пропала — прошла! Верните мне мою молодость! Мою молодость!..

Истерический плач заглушил последние слова, и, ломая пальцы, она снова упала в кресло. Мгновение мы стояли, как окаменелые, и только из-за шелкового занавеса тихий смех идиотки вторил раздирающим рыданиям сумасшедшей. Мороз пронизывал мое тело. Госпожа Целестина опомнилась первая, подбежала к плачущей и начала обнимать ее и успокаивать тихими словами.

— Тише, будь же благоразумна, опомнись, Антония, — шептала она. — Есть Некто, кто считает наши слезы и знает цену наших вздохов. Твоя молодость вернется к тебе там, где нет ни забот, ни печалей, где Господь обнимет и утешит всех нас, которые страдали и терпели, отдавшись воле Его!..

— Моя молодость! Моя молодость! — повторяла Антония все тише и тише.

С глухим плачем она, как переломленная, упала грудью на свои колени, скрещенными руками закрыла лицо, а костлявые пальцы погрузила в седые волосы на затылке. Она дрожала всем телом, внутренний и лишенный слез плач потрясал и дергал все ее члены. И в этой немой муке было что-то еще более ужасное, чем тоска в ее крике. Сердце у меня сжималось. Госпожа Целестина стояла теперь на коленях у ее ног и поддерживала ее, тихо шепча время от времени:

— Антония, дорогая Антония!..

Через минуту она кивнула нам головой, как бы прося, чтобы мы ушли.