Чарльз Диккенс - Том 2. Посмертные записки Пиквикского клуба (Главы I — XXX)

— Ты не умрешь, Мэри, не умрешь! — вскакивая с места, воскликнул муж.

Он быстро зашагал по комнате, колотя кулаками по голове, потом снова сел рядом с ней и, поддерживая ее в своих объятиях, добавил более спокойно:

— Ободрись, моя дорогая. Прошу, умоляю тебя. Ты еще вернешься к жизни.

— Никогда, Джордж, никогда,— сказала умирающая.— Пусть только меня положат рядом с моим бедным мальчиком, но обещай мне, что, если ты когда-нибудь покинешь это ужасное место и разбогатеешь, ты перенесешь нас далеко-далеко, очень далеко отсюда, на какое-нибудь тихое деревенское кладбище, где мы можем покоиться в мире. Дорогой Джордж, обещай мне это!

— Обещаю, обещаю! — сказал муж, в отчаянии бросаясь перед ней на колени.— Скажи мне, Мэри, еще хоть слово. Один взгляд, один только взгляд!

Он умолк, ибо рука, обвивавшая его шею, отяжелела. Глубокий вздох вырвался из обессиленного тела, губы зашевелились, и лицо озарилось улыбкой; но губы были бледны, и улыбка застыла, напряженная и страшная. Он остался один на свете.

Ночью, в молчании и уединении своей жалкой камеры, несчастный муж опустился на колени перед телом жены и призвал бога в свидетели страшной клятвы: начиная с этого часа он посвящал себя мщению за ее смерть и смерть своего ребенка, начиная с этого часа и до последнего мгновения жизни все силы его будут направлены к достижению этой единственной цели, его мщение будет длительным и ужасным, его ненависть будет вечной и неугасимой и будет гнаться за своей жертвой по всей земле.

Глубокое отчаяние и страсть, вряд ли человеческая, произвели такие ужасные изменения в его лице и фигуре, что его товарищи по несчастью в страхе отпрянули от него, когда он проходил мимо. Глаза его налились кровью, лицо было мертвенно бледно, спина сгорблена, словно от старости. В жестокой душевной муке он чуть не насквозь прокусил нижнюю губу, и кровь, хлынувшая из раны, стекла по подбородку и запятнала рубашку и шейный платок. Ни одной слезы, ни одной жалобы он не проронил; но блуждающий взгляд и суетливая торопливость, с какою он шагал взад и вперед по двору, указывали на жар, его сжигавший.

Тело его жены было приказано унести немедленно из тюрьмы. Он принял это известие с полным спокойствием и признал его целесообразность. Почти все обитатели тюрьмы собрались, чтобы присутствовать при выносе; они расступились, когда появился вдовец; он поспешно прошел вперед и остановился, один, на маленькой огороженной площадке у ворот, откуда отступила толпа, руководимая инстинктивным чувством деликатности. Дешевый гроб медленно пронесли на плечах. Толпой владело мертвое молчание, нарушаемое только сетованиями женщин и шарканьем о каменную мостовую ног носильщиков. Они достигли того места, где стоял осиротелый муж, и остановились. Он положил руку на гроб, машинально поправил пелену, покрывавшую его, и дал знак идти дальше. Тюремные сторожа сняли шапки, когда гроб поровнялся с ними, и через секунду тяжелые ворота закрылись за ним. Муж рассеянно взглянул на толпу и рухнул на землю.

Хотя на протяжении многих последующих недель он днем и ночью бился в жесточайшей горячке и в бреду, но сознание понесенной утраты и воспоминание о данной клятве не покидали его ни на миг. Картины мелькали перед его глазами, одно место сменялось другим, и события следовали за событиями со всей быстротою горячечного бреда; но все они были так или иначе связаны с его единой великой целью. Он плыл по беспредельному морю; над ним кроваво-красное небо; сердитые волны, вздымаясь в бешенстве, вскипают и надвигаются с обеих сторон. Впереди второе судно, с трудом идет оно в ревущем шторме, его рваные паруса развеваются, как ленты, на мачтах, а на палубе теснятся люди, привязанные к поручням, через которые перекатываются каждое мгновенье гигантские волны, унося обреченных в пенящееся море. Заднее судно несется среди ревущих валов, с быстротой и силой, которым ничто не может противостоять, и, врезавшись в корму переднего судна, разбивает его своим килем. Из чудовищной воронки, образовавшейся на месте затонувшего судна, вырывается вопль, такой громкий и пронзительный,— предсмертные крики тонущих, слившиеся в неистовый вой,— что заглушает боевой клич стихии и прокатывается долгим эхом, которое, казалось, прорезает воздух, небо и океан. Но что это там — эта старая, седая голова, которая показалась над водой и, бросая отчаянные взгляды и взывая о помощи, борется с волнами? Один взгляд — и он прыгает за борт судна и, сильными взмахами рук рассекая воду, плывет к ней. Он приближается к ней, настигает ее. Это — лицо того человека. Старик заметил его приближение и тщетно пытается от него ускользнуть. Но он крепко схватывает его и влечет ко дну. Вниз, вниз вместе с ним, на глубину трехсот футов; борьба все слабее, слабее и, наконец, прекращается. Старик мертв — он убил его и сдержал свою клятву.

Босой и одинокий, идет он по раскаленным пескам необъятной пустыни. Песок душит его и слепит глаза, мелкие песчинки проникают в поры кожи и доводят почти до безумия. Гигантские массы песка, гонимые ветром и насквозь пронизанные лучами палящего солнца, вздымаются вдали, подобно огненным колоннам. Кости людей, погибших в ужасной пустыне, валяются у его ног, зловещий свет озаряет все вокруг; сколько хватает глаз, все внушает ужас и страх. В отчаянии он тщетно пытается вскрикнуть, но язык прилип к гортани, и вне себя он бросается вперед. Наделенный сверхъестественной силой, он бредет по песку, пока не падает без чувств на землю, измученный усталостью и жаждой. Какая ароматическая свежесть оживила его, что это за журчанье? Вода! Да, это источник, и чистый, прохладный ручей струится у его ног. Он пьет с жадностью, его ноющее тело отдыхает на берегу, и он погружается в блаженное забытье. Приближающиеся шаги заставляют его очнуться. Седой старик, шатаясь, идет утолить невыносимую жажду. Опять Это он! Он обвивает руками тело старика и не пускает его. Тот борется и пронзительно кричит, умоляя дать воды, одну каплю воды, для спасения жизни! Но он крепко держит старика и жадно следит за его агонией, и когда голова его безжизненно поникла на грудь, он ногами отталкивает от себя труп.

Когда горячка прошла и сознание вернулось к нему, он узнал, что богат и свободен, узнал, что отец, который мог обречь его на смерть в тюрьме,— мог! — который обрек тех, кто был его сыну дороже жизни, на смерть от нищеты и той болезни сердца, какой не врачует ни одно лекарство,— отец был найден мертвым на своих пуховиках. У него хватило бы духу оставить сына нищим, но он был так горд своим здоровьем и силой, что считал преждевременным писать завещание, а теперь было слишком поздно, и в ином мире он мог скрежетать зубами, думая о богатстве, которое по его оплошности досталось сыну.