Зинаида Гиппиус - Пасхальные рассказы о любви. Произведения русских писателей

— А если пустить теперича ракету на ту сторону, а к ракете этой самой либо кулич, либо бутылку водки…

Захохотали в толпе, а одна дама с пером на шляпке воскликнула:

— Ах! Это идея!..

— Это ужасно! Ехать так долго, мечтать доехать к празднику домой — и такая неприятность!

— Сам виноват! Старый степняк должен понимать, что едешь на десять дней — бери запасу на двадцать… Вы говорите, совсем нету у них провизии?..

— Так точно, ваше превосходительство! — почтительно докладывал морозовский приказчик. — Я их обогнал у сухого колодца; они все уже давно приели и очень бедствовали. Дети особенно плакали и кушать просили — я им ногу баранью пожертвовал, фунта полтора на ней мяса осталось, да сухарей, все, что со мной были, а больше ничего, до завтра еще вытерпят, а ежели что, то может болезнь приключиться…

— Заболеешь!

— Супруга ихняя очень огорчены, сам майор сердит-с, а мальчик Николаша ревма ревут…

Красное яичко им обещано, а вот оно какое красное яйцо вышло!

— Красное яйцо… гм… Нельзя ли хоть каик надежный спустить, деревянный? Может, как-нибудь доберется?.. Попробовать бы!

— И пробовать нечего! Сейчас его сомнет льдом, да кто идти решится?!

— Послушай! — подошел тут коренастый киргизенок, лет шестнадцати. Он только что подъехал к общей группе, слез с своего косматого моштака и стал дергать за рукав морозов-ского приказчика.

— Что тебе?

— Ты говоришь, больно плачет Миколка, красного яйца хочет… Ой! Ой!

— Отстань!

— Нет, говоришь ты, Миколка плачет — это он оттого плачет, что знает, какое ему я яйцо сделал — красное, ой, ой, хорошее! Я ему обещал, когда домой приедет, будет ему хорошее яйцо!

Кто слышал — смеяться стали, а киргизу не до смеху, сам чуть не плачет и зорко в ту сторону всматривается… И видит он, как какая-то крохотная фигурка отделилась от тарантаса и подбежала к огню…

— Вон он, вон! Миколка! — заорал во все горло киргизенок и добавил визгливо так: — Миколка!..

Кто ближе стояли, даже шарахнулись от этого отчаянного крика.

— Это — Малайка, майорский джигит, что оставался дома. Они большие друзья с Колей, самые неразлучные! — пояснил кто-то знающий.

— Чего орешь, дурак? Не услышит!

— Нет, ты посмотри, какое я яйцо приготовил! — засуетился Малайка и вынул из-за пазухи что-то, тщательно завернутое в цветную тряпку.

Он освободил свою драгоценность от оберток и стал показывать всем, кто был поближе.

— Вот какое! Здесь я ножом джигита выскоблил, с ружьем и саблей, здесь вот крест нацарапал, здесь петуха… Джигит — это Миколка!

— А петух — это ты?

Опять смеяться стали.

— Ну, побереги яйцо свое, молодец! — похвалил один из офицеров. — Вот дня через два, когда переправим их, ты и отдашь. Сам с своим другом похристосуешься!

— Эх! Да дорого яичко во Христов день! — заметил кто-то.

— Миколка плачет, яйца ждет от Малайки! — забормотал киргиз и стал пробираться к берегу поближе, таща за повод своего моштака.

— Да что, малый! Ты никак через реку, на ту сторону сбираешься?..

Малайка только отмахнулся и стал садиться на своего чубарого.

— Эй, там! Посмотрите за этим дураком!

— Куда лезешь, черт?!

Какой-то казак даже нагайкою замахнулся на киргизенка, а тот только отшатнулся в седле и поехал шажком по самому краю берега, зорко всматриваясь в несущиеся мимо льдины.

Вдруг раздались отчаянные крики. Все замахали руками и бросились к воде…

— Держи его, дурака! Лови, лови! Эй, веревок сюда, багров!

— Тащи буйки с пристани!

Саженях в пяти от берега уже барахтался Малайка; его зажало между двумя льдинами и относило все дальше и дальше.

Но чубарый держался стойко. Степной конь фыркал и усиленно работал своими железными ногами. То он выскакивал из воды, словно на дыбы становился, то словно нырял между льдами и все дальше и дальше отплывал от этого берега.

Малайка орал, только, видимо, ободрения коня ради — не со страха, — и вдруг оба они, и конь и всадник, исчезли под водою!

— Сгиб!

— Царство ему Небесное!

— Экое дикое животное!..

С одною дамою сделалось даже дурно, и ее повели к дрожкам…

— Вынырнул!.. Опять пошел! Пошел!..

Какая-то черная точка показалась уже почти на самой середине реки, — только эта точка раздвоилась…

Старый казак-уралец пояснил это раздвоение:

— Он это правильно, ловко! Это он сполз с лошади — самой ей легче на воде держаться, а сам за ейный хвост уцепился. Правильно!

— Изнемогает! Затрет его льдом опять.

— Окоченеет ежели, тогда судорога и шабаш!

— Ох ты, Господи! Спаси и помилуй!

— И это, чтобы только яйцо свезти своему Николке. Вот так шалый!..

— А ведь доберется! Ей-же-богу, доберется!

— Опять не видать!..

— Спаси, Боже, и помилуй душу христианскую, то бишь — тьфу! — татарскую, а все же спаси, Господи, и помилуй! — бормотала старушка и даже на колени стала, чтобы удобнее молиться было.

— Теперь уже ничего не увидишь! Потому его далеко вниз снесло… Там ведь чего-чего не плывет по реке. Коли сгиб — так сгиб, а коли жив — надо быть, только на том берегу обозначится…

Но долго еще, очень долго не расходилась толпа, а на том берегу ничего не обозначалось.

— Чего уже тут глядеть-то! Пойдем домой!

— А что ж, и то правда; домой так домой!

— Иван Николаевич, Марфа Семеновна, вы к нам?..

— И как это весеннее тепло обманчиво — я совсем окоченел!

— Ну, по домам!

А все-таки никто не уходил, все что-то держало на берегу всех в сборе, и глаза не отрывались от этого ледяного хаоса, шумно несущегося все вперед и вперед.

— Ура… ра… ра!.. — раздалось вдруг с крыши шлюпочного сарая.

— Ура! — подхватила толпа, еще не зная, в чем дело.

Сверху много виднее. Там заметили, далеко ниже по течению, черную точку, появившуюся на том берегу и затем быстро направлявшуюся вверх, по направлению к майорскому тарантасу…

Это был Малайка, чудом выбравшийся из страшной опасности. Он теперь во всю прыть гнал своего моштака, везя своему маленькому другу драгоценную «писанку».

1872

Пробило двенадцать. Федор Степаныч накинул на себя шубу и вышел на двор. Его охватило сыростью ночи… Дул сырой, холодный ветер, с темного неба моросил мелкий дождь. Федор Степаныч перешагнул через полуразрушенный забор и тихо пошел вдоль по улице. А улица широкая, что твоя площадь; редки в Европейской России такие улицы. Ни освещения, ни тротуаров… даже намеков нет на эту роскошь.

У заборов и стен мелькали темные силуэты горожан, спешивших в церковь. Впереди Федора Степаныча шлепали по грязи две фигуры. В одной из них, маленькой и сгорбленной, он узнал здешнего доктора, единственного на весь уезд «образованного человека». Старик-доктор не брезговал знакомством с ним и всегда дружелюбно вздыхал, когда глядел на него. На этот раз старик был в форменной старомодной треуголке, и голова его походила на две утиные головы, склеенные затылками. Из-под фалды его шубенки болталась шпага. Рядом с ним двигался высокий и худой человек, тоже в треуголке.