Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пиквикского клуба В 2-х томах.

— Спокойной ночи, сэр, — ответил мистер Уэллер.

Выйдя за дверь, он приостановился, покачал головой, сделал несколько шагов, остановился, снял нагар со свечи, снова покачал головой и, наконец, пошел не спеша в свою комнату, по-видимому погруженный в глубочайшие размышления.

В ранний час того самого утра, которому предшествовало приключение мистера Пиквика с леди средних лет в желтых папильотках, в маленькой комнате по соседству с конюшнями восседал мистер Уэллер-старший, готовясь к обратному путешествию в Лондон. Он сидел в самой заманчивой для живописца позе.

Весьма возможно, что в какой-нибудь ранний период его жизненной карьеры профиль мистера Уэллера был очерчен смело и определенно. Однако его лицо расплылось благодаря хорошему питанию и замечательной склонности мириться с обстоятельствами, и смелые мясистые контуры щек вышли так далеко за пределы, первоначально им предназначенные, что трудно было различить что-нибудь, кроме кончика багрового носа. Подбородок, по той же причине, обрел степенную и внушительную форму, которую обычно обозначают, приставляя слово «двойной» к названию этой выразительной части лица; а цвет лица представлял то своеобразное пестрое сочетание оттенков, какое можно увидеть только на лицах джентльменов его профессии и на недожаренном ростбифе. Шея была у него обмотана малиновым дорожным шарфом, который столь неприметно сливался с подбородком, что трудно было отличить складки одного от складок другого. Поверх этого шарфа на нем был длинный жилет с широкими розовыми полосами, а поверх жилета широкий зеленый кафтан, декорированный большими медными пуговицами, из коих две, украшавшие талию, отстояли так далеко друг от друга, что никто никогда не видел обе эти пуговицы одновременно. Волосы, короткие, гладкие и черные, едва виднелись из-под пространных полей коричневой шляпы с низкой тульей. Ноги были упакованы в короткие вельветовые штаны и сапоги с цветными отворотами; медная часовая цепочка, заканчивающаяся печаткой и ключом тоже из меди, болталась у весьма обширного пояса.

Мы сказали, что мистер Уэллер был занят приготовлениями к обратному путешествию в Лондон, — и действительно, он подкреплялся. Перед ним на столе стояла кружка эля, лежал кусок холодного мяса и весьма почтенного вида каравай хлеба, между которыми он распределял свою благосклонность по очереди, с самым суровым беспристрастием. Он только что отрезал солидный ломоть хлеба, когда шаги человека, входящего в комнату, заставили его поднять голову, и он увидел своего сына.

— Доброго утра! — сказал отец.

Сын вместо ответа подошел к кружке с элем и, многозначительно кивнув головой родителю, хлебнул.

— Прекрасно умеешь присасываться, Сэмми, — заметил мистер Уэллер-старший, заглядывая в кружку, когда его первенец поставил ее на стол, осушив до половины. — Из тебя получилась бы на редкость способная устрица, Сэмми, если бы ты родился на этом жизненном посту.

— Да, пожалуй, мне бы удалось иметь приличный доход, — ответил Сэм, принимаясь с немалым рвением за холодную говядину.

— Мне очень грустно, Сэмми, — сказал старший мистер Уэллер, взбалтывая эль, прежде чем пить его, — мне очень грустно, Сэмми, слышать из твоих уст, что ты дал себя одурачить этой-вот шелковице. До позавчерашнего дня я думал, что кличка «одураченный» никогда не прилипнет к Веллеру… никогда не прилипнет!

— Никогда, за исключением, конечно, случая со вдовой, — сказал Сэм.

— Вдовы, Сэмми, — отозвался мистер Уэллер, слегка меняясь в лице, вдовы — это исключения из любого правила. Я когда-то слыхал, сколько нужно обыкновенных женщин, чтобы так обойти человека, как обойдет одна вдова. Кажется, двадцать пять, но я хорошенько не знаю, может быть больше.

— Этого достаточно, — сказал Сэм.

— Вдобавок, — продолжал мистер Уэллер, не обращая внимания на то, что его прервали, — это совсем другое дело. Ты знаешь, Сэмми, что сказал законник, защищавший джентльмена, который колотил жену кочергой, когда бывал навеселе. «А в конце концов, милорд, — сказал он, — это любовная слабость». То же самое говорю я о вдовах, Сэмми, и то же скажешь ты, когда доживешь до моих лет.

— Знаю, мне бы следовало смотреть в оба, — сказал Сэм.

— Следовало смотреть в оба! — повторил мистер Уэллер, ударяя кулаком по столу. — Следовало смотреть в оба! Да, я знаю одного юнца, который и на половину, и на четверть не был так хорошо воспитан, как ты, — не ночевал на рынках по полгода, — так он не дал бы одурачить себя таким манером, не дал бы, Сэмми.

В смятении чувств, вызванном этими мучительными размышлениями, мистер Уэллер позвонил в колокольчик и потребовал дополнительную пинту эля.

— Ну, что толку говорить об этом, — отозвался Сэм. — Дело сделано, и его не исправить, и это единственное утешение, как говорят в Турции, когда отрубят голову не тому, кому следует. Теперь мой ход, папаша, и как только я заполучу этого Троттера, я сделаю хороший ход.

— Надеюсь, Сэмми, надеюсь, — ответил мистер Уэллер. — За твое здоровье, Сэмми, и постарайся поскорее смыть позор, которым ты запятнал нашу фамилию.

В ознаменование этого тоста мистер Уэллер осушил одним духом по крайней мере две трети только что поданной пинты и передал ее сыну, дабы покончить с остатками, что тот немедленно и исполнил.

— А теперь, Сэмми, — продолжал мистер Уэллер, взглядывая на большие серебряные часы, висевшие на медной цепочке, — теперь пора мне в контору — получить список пассажиров и посмотреть, как заряжают карету, потому что карета, Сэмми, что пушка, — заряжать их нужно с большой осторожностью, прежде чем пустить в ход.

На эту родительскую и профессиональную шутку мистер Уэллер-младший ответил сыновней улыбкой. Его уважаемый родитель продолжал торжественным тоном:

— Я покидаю тебя, Сэмивел, сын мой, и неизвестно, когда я увижу тебя снова. Твоя мачеха может оказаться мне не под силу, или мало ли что может случиться к тому времени, когда ты опять услышишь о знаменитом мистере Веллере из «Прекрасной Дикарки». Честь нашей фамилии зависит во многом от тебя, Сэмивел, и, надеюсь, ты не ударишь в грязь лицом. Во всяких мелочах касательно хорошего воспитания я знаю, что могу положиться на тебя, как на самого себя. Стало быть, мне остается дать тебе только один маленький совет: если тебе когда-нибудь перевалит за пятьдесят и ты почувствуешь расположение жениться на ком-нибудь — все равно на ком, запрись в своей комнате, если она у тебя будет, и отравись не мешкая. Повеситься — пошлое дело, и потому ты этим делом не занимайся. Отравись, Сэмивел, мой мальчик, отравись, и впоследствии ты об этом не пожалеешь!