Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Подрядчики не могли точно определить его возраст: ему могло быть лет шестьдесят, а могло быть и семьдесят пять. Он был несколько ниже среднего роста, но человек деятельный и уверенный в себе. Сидел он, скрестив ноги, в тени навеса, на коврике из блестящего шелка. Говорил незнакомец на арабском, но с индийским акцентом. Одет был как индус: в шелковую рубашку, короткий жакет, просторные шаровары и огромный белый тюрбан поверх красной фески, сколотый впереди эгретом, сверкающим драгоценными камнями, владеть которыми впору только радже. Слуг при нем было немного, но одеты они были роскошно — в шароварах с богато украшенными поясами, — все они молчаливо ждали перед ним в подобострастных позах. Один из слуг стоял за спиной господина, держа в руках огромных размеров зонт. Хозяин удостаивал подрядчиков несколькими словами — и все лишь исключительно по делу. Ему требовалось полное снаряжение для хаджа. Сможет ли поставщик доставить двадцать верблюдов и четырех быстроногих дромедаров? Два из них должны были нести его носилки, два других предназначались для его личной свиты. Двугорбых верблюдов он намеревался нагрузить провиантом. При разговоре он не отрывал неприятно пристального взгляда от собеседника. Что еще более странно, он ни разу не осведомился о цене.

Один из шейхов отважился спросить:

— Как велика будет свита вашей милости?

— Четверо.

Шейх воздел руки к небу:

— О Аллах! Четыре одногорбых и двадцать двугорбых верблюдов для четырех мужчин!

— Малоумный, — спокойно ответил незнакомец, — разве не слыхал ты о благотворительности, о подаянии бедным? Разве могу я с пустыми руками войти в священнейший из городов?

В конце концов был найден посредник, который взялся предоставить правоверному вельможе все, о чем тот просит.

Утром четвертого дня после прибытия индус был доставлен на берег и сопровожден из города на малое расстояние, где на некотором возвышении был оборудован временный лагерь. В нем были поставлены палатки: одна — для хранения товаров и провизии; вторая — для свиты; третья — для старшего шейха, вооруженной охраны, установителей палаток, погонщиков верблюдов; четвертая — просторнее всех прочих — для самого князя. С дромедарами, верблюдами и лошадьми лагерь был принят; затем, согласно обычаю, была уплачена надлежащая сумма.

При разговоре он не отрывал неприятно пристального взгляда от собеседника. Что еще более странно, он ни разу не осведомился о цене.

К закату солнца багаж был перевезен с корабля, и началось распределение груза. Индийскому князю совершенно не стоило труда нанять любых помощников, какие ему могут понадобиться.

Из тридцати человек, составлявших свиту, десять были вооруженные всадники, и, судя по их весьма внушительному виду, князь мог вполне продвигаться независимо от каравана. Позаботился он и о выборе запасов для путешествия. Задолго до того, как были улажены торговые сделки, он сумел заслужить полное уважение самых ушлых купцов не столько за проявленную им щедрость, сколько за свой здравый ум. Они перестали свысока называть его варваром-индусом.

Как только с торговыми делами было покончено, слуги незнакомца занялись обустройством палатки хозяина. Снаружи они покрасили ее в зеленый цвет. Внутри разделили ровно пополам — одна половина для приемной, другая для гостиной, в которой, помимо расставленных диванов и разостланных ковров, они с большим вкусом задрапировали потолок шалями, которые на корабле служили навесом. Когда все необходимые приготовления были осуществлены, оставалось только дождаться дня общего отъезда; как и подобало знатному вельможе, князь все это время оставался в своей палатке, не обращая внимания на происходящее вокруг него. Он производил впечатление человека, который любит одиночество и терпеть не может публичности.

Однажды вечером досточтимый индус сидел в одиночестве у входа в свой шатер. Алый отсвет дня задержался на западном небосклоне. В небе робко появлялись первые звезды. Верблюды отдыхали — одни пережевывали жвачку, другие спали, склонив длинные шеи к теплой земле. Сторожа, собравшись в кучку, тихо беседовали. Крик муэдзина, призывающий к молитве, проплыл долгими, полнозвучными нотами сквозь напоенный тишиною воздух. Другие голоса откликнулись на призыв — отчетливее или слабее, в зависимости от расстояния, и он был так созвучен чувству, вызванному особенностью минуты, что, услышав его, нетрудно было поверить, что это зов с Небес. Сторожа прекратили споры, расположились попросторнее, расстелили на земле свои коврики и, ступив на них босыми ногами, обратившись лицом в сторону Мекки, вознесли неизменную молитву ислама: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет — Пророк его».

Знатный паломник поднялся перед входом в палатку и, пока его неотесанные работники предавались религиозному рвению, тоже молился, но совершенно по-иному.

— Бог Израиля — мой Бог, — сказал он, едва ли не обыденным тоном, словно разговаривал с самим собою. — Те, что окружают меня, молятся тебе в надежде на жизнь, я же молюсь тебе в надежде на смерть. Я приплыл сюда морем — за морем конец не застал меня; теперь я уйду в пустыню в надежде обрести его. А если мне должно жить, Господи, дай мне счастье служить тебе. У тебя нужда в проводниках добра: дай мне впредь стать одним из них, дабы, трудясь во славу твою, я мог насладиться миром блаженных. Аминь!

Согласуя свои движения с движениями сторожей, он опустился на колени и повторил молитву; когда они упали ниц, как подобало по магометанскому обычаю, так же поступил и он; когда они закончили молитву, он еще продолжал ее, чтобы они наверняка заметили его. Столь прилежное поведение в короткое время создало ему лестную репутацию святости, придавая его паломничеству некоторую приятность.

Вечерняя заря угасла, уступая ночи и покою, который она приносит; лишь печальный индус прохаживался перед своей палаткой, заложив руки за спину и низко опустив на грудь бороду. Давайте попробуем проследить за его размышлениями.

— Пятьдесят лет! Целая жизнь для всех, кроме меня! Тяжела, Господи, десница твоя, когда ты во гневе.

Он испустил глубокий вздох и простонал:

— Пятьдесят лет! Пусть оплакивают их те, чья жизнь измеряется скудной долей.

Он обратился в мыслях к прошлому.

— Отправиться в Чипанго было все равно что покинуть мир. Война уступила религиозным спорам. Я устал и от них тоже. Уставать от всего — мое проклятие. Может, счастье, которое находишь в женской любви, длится дольше?