Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Он на некоторое время погрузился в раздумье, закончив его решением:

— Если случится такая возможность, я ее использую. Я все еще помню мать моей Лаэль, хотя вплоть до ее кончины я не сознавал той меры счастья, что она принесла мне.

Потом он возвратился к первой теме:

— Когда люди поймут, что вера — это природное побуждение, а чистая религия — это вера, очищенная от сомнений?

За этим вопросом последовал промежуток времени, наполненный безмолвием, — для того, должно быть, чтобы продлить удовольствие, которое он получил от этой мысли.

— Да поможет мне Бог, — после недолгого молчания снова заговорил он, — внести согласие в это определение религии. Не может быть ни реформ, ни усовершенствований веры, помимо того, что Бог — ее единственный и исключительный предмет; это, несомненно, ведет к отсечению всех паразитических поклонений, подобных тем, что превозносят Христа и Магомета. Пятьдесят лет тому назад секты предали бы меня пыткам, упомяни я о Боге как о принципе, достаточно широком и священном для всех, чтобы прийти к компромиссу в их разногласиях; они, возможно, и сейчас не готовы, однако я попытаюсь.

Если я преуспею, то не стану пошлым монументом, подобно Александру; не разделю я и сомнительной славы с Цезарем. Моя слава будет уникальной. Я возвращу человечество к его истинным отношениям с Богом. Я стану их Арбитром в религии. Тогда, несомненно, — он умоляюще поднял лицо, словно обращался к тому, кто восседает на престоле в окружении звезд, — несомненно, ты освободишь меня от этой слишком долгой жизни… Если я не смогу, — он стиснул руки, — если не сумею, они могут изгнать меня, могут бросить меня в тюрьму, могут вздернуть меня на дыбе, но они не могут убить меня.

Сказав это, он принялся быстро шагать, опустив голову, как человек, за которым гонятся. Потом он снова остановился, чтобы нерешительно сказать самому себе:

— Слаб я, слаб душой. Дурные предчувствия одолевают меня. Господи, Господи, сколько еще времени могу я обманывать себя? Если ты не простишь меня — на что мне слава среди моих соотечественников? К чему мне бороться за то, чтобы служить им?

Он снова стиснул руки:

— О глупцы, глупцы! Неужели они никогда не поумнеют? Когда я уходил, они спорили: был ли Магомет Пророком? Был ли Христос Мессией? И они все еще обсуждают это. И я увидел, какими страданиями оказался чреват этот диспут!

Отсюда и до конца монолог его стал бессвязным, сбивчивым: от жалобы к страсти, от молитвы к ликованию. Продолжая говорить сам с собой, он, казалось, потерял из виду свою нынешнюю цель — творить добро в надежде на освобождение от бесконечной жизни, чтобы стать иудеем, каковым он был рожден.

— Ораторы призывали к мечу, и они протыкали им друг друга насквозь на протяжении двух столетий и более. Европу пересекали большие дороги, украшенные трупами, словно геральдическими знаками. Но то были великие времена. Я помню их. Я помню обращение Мануила к Григорию. Я помню их. Я присутствовал на церковном соборе в Клермонте. Я слушал речь Урбана. Я видел Вальтера, нищего из Бургундии, беглеца в Константинополь; но его последователи, те, что отправились с ним, — где были они? Я видел Петра, затворника и труса, дезертира, которого приволокли назад в охваченный чумой лагерь Антиоха. Я помогал в голосовании за Годфри на выборах короля в Иерусалиме и нес свечу на его коронации. Я видел, как воинство Людовика VII и Конрада — свыше миллиона — растворилось в Иконии и Писидианских горах. Потом, дабы не давать отдыха гонителям моего народа, я отправился в поход с Саладином для повторного завоевания Святого города и слышал ответ Филиппа и Ричарда на его вызов. Отважный Курд, из жалости к людским печалям, согласился терпеть в Иерусалиме христиан в качестве паломников; и здесь раздор мог бы окончиться, но я сыграл на честности Болдуина и снова привел Европу в движение. Не моя вина, что этот рыцарь стал в Константинополе королем Востока. Затем другой Фредерик осмелился превратить Иерусалим в христианский город. Я обратился за помощью к туркам, и они сожгли, разграбили город и взяли в плен Людовика Святого, чистейшего и лучшего из крестоносцев. Он умер у меня на руках. Никогда прежде я не пролил ни единой слезы о мужчине или женщине его веры! Потом пришел Эдуард I, и с ним закончилось противостояние армий. По решению меча Магомет стал Пророком от Бога, а Христос — всего лишь сыном плотника. С позволения калифов христиане могли посещать Иерусалим в качестве паломников. Посох паломника — вместо меча! Вместо щита — нищенская сума. Но епископы приняли это, а затем — распахнули двери в век обмана, когда христианин пошел против христианина. Холм, на котором византиец построил свою церковь Гроба Господня, — не Голгофа. В том, что лжецы в сутанах называют Гробом Господним, никогда не было тела Христова. Слезы миллионов плакальщиков лишь орошали монашеский обман. Глупцы и богохульники! Виа Долороза вела из Дамасских ворот Иерусалима на север. Гора за городскими воротами, похожая на череп, — вот истинная Голгофа. Кто лучше меня знает это? Центурион попросил дать ему провожатого; я пошел с ним. Иссоп был единственной зеленью, растущей на горе; ничего, кроме иссопа, там не растет с тех самых пор. К западу от ворот был сад, и могила находилась в этом саду. От подножия креста я посмотрел в сторону города. И там было море людей, простирающееся до ворот. Я знаю, я знаю, я и страдание — мы знаем. Когда я ушел пятьдесят лет тому назад, существовало соглашение между древними соратниками; все соперничали друг с другом в ненависти к иудею и в преследовании его; и не было предела несчастьям, которые он вытерпел от них. Говори ты — о Хеврон, город патриархов!

Именем того, кто восседает далеко, и того, кто вблизи тебя, именем звезд этой мирной ночи, а также именем Предвечного, который под звездами, услышь свидетельствующего! Был день, когда ты предстал открытым детям Израиля, ибо сама пещера и покойник в ней принадлежали им. Тогда Ирод надстроил пещеру и закрыл ее, не воспрещая при этом входить туда другим племенам. Христианин последовал за Иродом; однако еврей мог войти за плату. После христианина — мусульманин; а теперь ни царь Давид, ни сын его, хоть и спускались с колесниц к дверям и стучались в них своими коронами и скипетрами, не смогли войти в них и жить. Цари приходили и уходили, приходили и уходили поколения, и вот уже появилась новая карта, с которой исчезли старые названия. Что касается религии — увы! Разделение осталось: здесь — магометанин, там — христианин, вон там — иудей. Со своего порога я изучаю этих людей, бывших детьми, когда я отправлялся в изгнание. Их пыл не уменьшился. Чтобы поцеловать камень, в который традиция вложила Слово Божие, они бросят вызов ужасам Пустыни, зною, жажде, голоду, болезни, смерти. Я несу им старую идею в новом изложении: Бог — даритель жизни и власти, и Сыну, и Пророку, Бог — единственный, имеющий право на поклонение, Бог — источник наивысшей святости, к которому верующие могут принести свои убеждения и доктрины для того, чтобы слиться в договоре всемирного братства. Примут ли они это? Вчера я видел, как встретились шиит и суннит, и старая ненависть омрачила их лица, когда они взглянули друг на друга. Они лишь унаследовали вражду исламистов между собой; насколько же больше их вражда с христианами! Насколько же неизмеримо больше вражда между христианами и иудеями! Мое сердце предчувствует беду! Господи! Неужто я всего лишь предаюсь пустой надежде!