Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— Поддержите князя! — приказал император.

Те, что находились ближе, подставили руки, однако князь, сделав над собой невероятное усилие, заговорил обычным голосом:

— Благодарствую, добрые друзья, ничего страшного. — А потом добавил громче: — Ничего страшного, повелитель, все уже прошло. Я как раз собирался сказать, насколько иною была смерть Христа, и на этом закончить параллель между ним и Бодхисаттвой, двумя сынами Бога… А теперь, с позволения вашего величества, не буду более отвлекать ваших гостей, им пора подкрепить свою плоть.

Князю принесли стул; когда он уселся, в зал вступила длинная череда слуг, несших яства.

Через некоторое время князь полностью оправился. Упоминание Спасителя и его смерти внезапно воскресило перед его глазами сцену Распятия, и зрелище Креста и страдальца на нем на миг лишило его сил.

Индийскому князю еще предстояло пожалеть о том, что он согласился на перерыв, любезно предложенный императором. Монах с запавшими глазами, который давно уже стоял в позе экзорциста за своим распятием, был не кто иной, как Георгий Схоларий, которого, в интересах исторической точности, далее мы будем именовать Геннадием; он и не подумал воспользоваться позволением его величества покинуть зал, хуже того, было замечено, что он упорно ходит от одного сиденья к другому, передавая некое послание. Подкрепляться он не пожелал, слова ронял скупо, но держался истово; вне всякого сомнения, именно его стараниями, после того как порядок был восстановлен, удовлетворение, которое доставлял князю вид полностью заполненных сидений, поколебали неприязненные взгляды, устремленные на него со всех сторон. Проницательность, которую князь успел отточить до совершенства, тут же дала ему понять, что некое враждебное противодействие того и гляди разрушит его планы, — и обстоятельство это было тем более удивительно, что никаких планов он пока даже и не начал излагать.

Вернувшись на прежнее место, князь положил перед собой, раскрыв, большую иудейскую Библию, рядом с ней — другие источники, дав тем самым слушателям понять, что, по его мнению, последние имеют второстепенное значение.

— Мой повелитель и достопочтенные господа, — начал он, низко поклонившись императору, — полнота параллели, которую я провел между Бодхисаттвой, сыном Майи, и Иисусом Христом, сыном Марии, может привести вас к мысли, что они были единственными Благословенными, явившимися в мир и прославленными превыше всех смертных, ибо были избраны для Воплощения Духа. Но в этом писании, — он развернул свиток с «Суттой», или «Книгой о великой кончине», — упомянуто множество татхагат, или будд, являвшихся в мир. А здесь, — он опустил палец на китайскую книгу Цзин, — время разделено на периоды, поименованные кальпами, и в одном месте сказано, что одна кальпа озарена была девяносто восемью буддами — они приходили и учили, как Спасители. Ни один человек не станет отрицать, что Дух, явивший себя в них, — это тот же самый Дух. Они проповедовали одно и то же священное учение, указывали один и тот же путь к спасению, вели одинаковые чистые жизни, свободные от всего мирского, и все возвещали одно и то же — об этом сейчас пойдет речь; иными словами, о повелитель, проявления Духа во всех них были одинаковы… А в этих свитках — это часть Священного Писания Востока — речь идет о Шане. Не скажу точно, когда он правил, но очень давно. Знаю лишь, что он, по всей видимости, был вместилищем Духа, поскольку оставил нам Дао, или Закон, который китайцы до сих пор соблюдают как норму добродетели… Вот Авеста, самая почитаемая память о Жреце, каковой, как считают многие, и послал в Иерусалим волхвов, которые стали свидетелями рождения нового царя Иудейского. — Он указал пальцем и на эту рукопись. — Учение это проповедовал Заратустра, и, согласно моей вере, Дух снизошел на него и пребывал в нем, пока он оставался на земле. В нем проявились все те же самые черты — в жизни, в учении, в почестях, которые воздавали ему последующие поколения. Религия его жива и поныне, хотя и была основана за сотни лет до того, когда ваш кроткий Назарянин прошел по водам Галилеи… А это, о повелитель, — книга, что наводит ужас на христиан. — Князь опустил всю свою ладонь на Коран. — Какими мерками ее судить? Мерками безразличия, с которым следуют этому учению те слишком многие, что готовы пойти ради него на смерть? Увы! Многие ли религии выдержат это испытание? В видениях Магомета говорится про Бога, Моисея, патриархов, более того, повелитель, говорится и про того, кого мы зовем Христом. Не следует ли нам страшиться того, что, проклиная Магомета, мы лишаем эту, другую Библию, — он благоговейно дотронулся до великого Евсевиева тома, — части ее высшей святости? Он называл себя пророком. Может ли человек пророчествовать, если не несет в себе свет Духа?

Этот вопрос расшевелил собравшихся. Отцы принялись осенять себя крестами, послышались стенания, чем-то напоминающие рычание. Геннадий не вставал с места, нервно перебирая четки. Выражение лица патриарха было непривычно суровым. Князю за всю его жизнь еще не приходилось касаться темы столь деликатной, как это обращение к Корану. Но он продолжил без тени смущения:

— А теперь, повелитель, я приближусь на шаг к истинному своему предмету. Умоляю, не подумайте, что, говоря о Бодхисаттве, Шане, Заратустре и Магомете и сопоставляя их, как вместилища Духа, с Иисусом, я пытался склонить вас к сравнениям — кто выше святостью, кто совершил больше богоугодных дел, кто, вероятнее всего, является самым возлюбленным сыном Отца; я для того и пришел, чтобы покончить со всеми подобными распрями… Как я уже говорил, я побывал на вершине горы, и если ты, о повелитель, попросишь меня назвать величайшее чудо, которое я оттуда увидел, я отвечу: ни на море, ни на земле, ни на небе нет чуда, подобного тому извращению, которое заставляет людей изобретать одну за другой новые религии и секты и потом преследовать друг друга за это. А когда я попросил в молитве открыть мне причину этого, то, как мне привиделось, раздался глас: «Открой глаза твои — узри!» И первое, что мне открылось, были Благословенные, которые говорили от имени Святого Духа, владевшего ими; при этом они ступали по земле не как боги, но как свидетели Бога; они призывали услышать и уверовать, а не поклоняться; они звали людей прийти к ним, к вожатым, посланным показать, что есть один-единственный путь к вечной жизни во славе — а другого не дано… Потом увидел я яркий свет в белом стеклянном сосуде на темном холме — то были приметы неправедного поклонения, которым люди часто одаривают низменные и подчас недостойные предметы. Когда Иисус молился, он взывал к нашему Отцу Небесному — разве нет? То есть не к себе самому, не к чему-то человеческому или менее чем человеческому… И еще одну вещь дано мне было узреть — и ее я оставил под конец, ибо она ближе всего к тому предложению, которое я должен представить моему повелителю и достопочтенным святым братьям, ради чего и проделал далекий путь. Во всех краях, где я побывал и где люди не изобретают для себя сами представлений о жизни и религии, — на всех землях и островах, затронутых Откровением, признают существование верховного Бога, везде считают его Создателем, Защитником, Отцом, наделенным бескрайней мощью, бескрайней любовью — и Неделимым! Не задавался ли ты, о повелитель, вопросом, почему он доверил нам свои откровения и почему Благословенным, сынам Духа, уготовано было прийти сюда и уйти далее каменистыми тропами? Позволь вложить в ответ всю силу, какая во мне еще осталась. В подобных деяниях прослеживается единственный замысел, какой здравый ум может приписать сущности столь великой и благодатной, как Бог: один алтарь, одна вера, одна молитва и Он, одушевляющий их все. Просверком своей благотворной мысли он усмотрел в единой религии мир между людьми. Странно — воистину странно! Не было еще в человеческой истории подобной диковины. Ничто не порождало в таких количествах гонения, ненависть, убийства и войны. Так оно представляется, так считал и я, повелитель, пока не оказался на вершине самой высокой горы, с которой видны все людские заботы: я открыл глаза и осознал, что борения языков и распри кипят не вокруг Бога, но вокруг форм и воплощений, в особенности вокруг Благословенного, которому он препоручил Дух свой. Житель Цейлона говорит: «Кто, кроме Будды, достоин поклонения?» — «Нет, — отвечает магометанин, — кто, кроме Магомета?» А парс — свое: «Нет, кто, кроме Заратустры?» — «Оставьте суетность свою! — гремит христианин. — Кто вещал истину так, как Иисус?» А потом — блеск мечей и беспощадность ударов — и все во имя Бога!