Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Корти вгляделся:

— Да-да! Это, безусловно, буквы, я их отчетливо вижу, и они складываются в имя.

— Прочитай его.

— С-о-л-о-м-о-н.

— Выходит, я не обманулся! — воскликнул Магомет. — Да и индийский князь меня не обманул. — Выражение его лица сделалось серьезнее. — Изумительный человек! Он для меня остается загадкой. Чем дольше я с ним имею дело, тем непостижимее он мне кажется. Давнее прошлое ему знакомо так же, как мне — настоящее. Он постоянно вспоминает дела минувших лет и поражает меня своей осведомленностью. Я несколько раз задавал вопрос, в каком году он родился, но всякий раз слышал один и тот же ответ: «Скажу, когда вы станете повелителем Константинополя…» Как он ненавидит Христа и христиан! А это действительно меч Соломона — и он нашел его в гробнице Хирама и отдал мне, как избраннику звезд. Вдумайся, о Мирза! Сейчас, посреди ночи, когда я скликаю своих боевых псов, дабы спустить их на гяура, — что, Мирза? Что тебя терзает? Что за тень набежала на твое лицо? Разве он не пес неверный? На колени передо мной — я буду не столько спрашивать, сколько говорить. Нет, со шпорами это нелегко. Ступай к дверям и попроси стража принести стул — да проверь, не отросли ли у замка уши. Старый Халиль, когда выходил, хоть и кланялся да посылал мне поцелуи, но смотрел-то на тебя.

Стул принесли, Корти собирался сесть.

— Обнажи голову. — Голос Магомета звучал сурово. — Ибо ты не тот Мирза, которого я отсылал, а потому я хочу видеть твое лицо во время разговора. Сядь вот здесь, на свету.

Граф сел, сбросив плащ с капюшоном на пол. Самообладание его было поразительно. Магомет, ощупывая рубиновую рукоять, пристально смотрел в глаза, которые столь же бестрепетно смотрели на него.

— Как ты отважен! — начал султан, но осекся. — Бедный Мирза! — продолжал он, и лицо его смягчилось. Можно было подумать, что некое нежное воспоминание растопило оболочку его сердца. — Бедный Мирза! Я любил тебя более, чем собственного отца, более, чем собственных братьев, так же, как собственную мать, — и любовь эта превосходила все мои любови, помимо единственной, о которой мы сейчас и поговорим. Если у чести есть душа, она живет в тебе, и воздух, что ты вдыхаешь, — это ее вино, которое чище, чем первый сок винограда из садов Пророка возле Медины. Глаза твои говорят правду, и она же капает с твоего языка, как капает мед из разломленных сот. Ты есть правда, так же как Бог есть Бог.

Слова его звучали искренне.

— Дурак я, дурак, что отпустил тебя! И не отпустил бы, клянусь вратами в преддверии рая и златыми ступенями в доме Аллаха — не отпустил бы, люби я меньше мою самую полную из всех полных лун. Мы с ней в разлуке, и чьими глазами мог я смотреть на нее, как не твоими, о мой сокол? Кто еще передал бы мне с такой точностью ее слова? Любовь сводит львов и мужчин с ума; я одержим ею и лишился бы жизни без твоих утешений. А потому, Мирза…

Граф проявлял беспокойство и наконец заговорил:

— Повелитель сейчас свяжет себя некой клятвой. Он проявит благоразумие, сперва выслушав меня.

— Возможно, — без особой уверенности отвечал султан, однако тут же добавил: — Я выслушаю тебя.

— Истинно, о повелитель, что я — не тот Мирза, который был отправлен в Италию. Произошедшие во мне перемены существенны, и я предчувствую, что рассказ о них вызовет гнев повелителя. Перед ним стоит несчастнейший из несчастных, для которого смерть стала бы облегчением.

— Все настолько плохо? Ты уезжал отсюда счастливым человеком. Или миссия не принесла тебе душевного покоя?

— Память повелителя — хрустальный сосуд, из которого ничто не выливается, — сосуд без единой трещины. А потому он помнит, как я молил о разрешении остаться при нем.

— Да, помню.

— Страхи мои оказались небеспочвенны.

— Расскажи, что изменилось.

— Расскажу, и это столь же истинно, как и то, что есть один Бог, и он — даритель жизни и создатель всего. Итак, во-первых, любовь, которая в момент моего отъезда безраздельно принадлежала повелителю и заставляла меня видеть в нем Светоч мира и совершенство грядущей славы, теперь разделилась.

— Ты хочешь сказать, что существует еще один Светоч мира? Ну, пускай, для меня это даже лестно. Далеко же тебе пришлось съездить, дабы отыскать второго! И кто это?

— Греческий император.

— Константин? Дарования его столь многочисленны и глубоки? Продолжай.

— Я крестился.

— Вот как? Может, тогда ты сможешь открыть мне разницу между Богом и Аллахом. Курани вчера заявил, что они — одно.

— Нет, о повелитель, вся разница — между Христом и Магометом.

— У одного мать была еврейкой, у другого — арабкой, это я понял. Продолжай.

Граф ничуть не смутился.

— Повелитель, сколь бы велика ни была твоя любовь к княжне Ирине… — Магомет приподнял руки и свел брови, глаза его полыхнули пламенем, но граф невозмутимо продолжил: — Но моя — сильнее.

К султану вернулось самообладание.

— Докажи, докажи! — произнес он, слегка возвысив голос. — Любовь к ней снедает меня, ты же, как я вижу, жив.

— Требование повелителя справедливо. Я пришел сюда сделать признание и умереть. Готов ли на это и повелитель?

— Умереть за княжну?

— Повелитель сказал свое слово.

— А что еще толкает тебя на это?

— Честь.

Изумление графа невозможно выразить словами. Он ждал вспышки безудержного гнева, приказа позвать палача; вместо этого глаза Магомета увлажнились и, опершись локтем о столешницу и положив подбородок на большой и указательный палец, он произнес, сочувственно глядя на собеседника:

— Ахмет был моим младшим братом. Еще до смерти отца его мать обнародовала, что моя мать была рабыней. Она делала все для своего сына, и я повелел утопить его в ванне. Жестоко? Да простит меня Бог! Мой долг состоял в том, чтобы обеспечить мир своему народу. Я имел право защищать свои права, но все же прощен не буду вовеки! Кисмет!.. С тех пор я многих лишил жизни. Я много странствую, судьба влечет меня ко многим значительным событиям. Обычной дешевой душонке не понять, как важно, чтобы путь мой был гладок и чист, ибо может так случиться, что мне потребуется перейти на бег; но та же душонка, из мстительности или ради забавы, представит меня в истории бездушным чудовищем. Кисмет!.. Но ты, мой бедный Мирза, полагаю, знаешь меня лучше. Ты — брат мой, и в тебе нет криводушия. Тебя я любить не боюсь. И я люблю тебя. Посмотрим… Твои письма из Константинополя — все они при мне — сообщили мне куда больше, чем тебе представлялось, а потому усомниться в твоей преданности я не мог. Они подготовили меня ко всем твоим признаниям. Выслушай, как я, в душе своей, разобрался с ними со всеми по очереди… «Мирза, — сказал я себе, — жалеет гяура-императора; рано или поздно он его полюбит. Для мужчины любить сотню других мужчин — меньшее чудо, чем любить одного. Он начнет сравнивать. Почему бы и нет? Гяур предстанет ему в свете своей слабости, я — в свете моей силы. Пусть уж меня лучше боятся, чем жалеют. Более того, дни гяура почти сочтены, а последний его день станет моим первым. Жалость — не оправдание предательству…» Кроме того, вникая в подробности твоих приключений в Италии, я сказал себе: «Бедный Мирза! Ему открылось, что он — итальянец, его похитили еще ребенком, а теперь он отыскал замок отца и свою мать — благородную даму; это значит, что он перейдет в христианство, ибо именно так поступил бы я на его месте». Остановился ли я на этом? Жена паши, в дом которого передали тебя похитители, находится в Бруссе. Я послал к ней спросить, сохранилась ли какая памятка или талисман, которые помогут доказать, откуда ты родом. Вот, смотри, что она мне передала.