Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Константин опомнился и, встав с трона, подошел к краю возвышения: на таких аудиенциях, достаточно неформальных, это возвышение лишь слегка приподнимало его над гостями и свитой. Он заговорил, обращаясь к отцу:

— Мне известна история твоей жизни, о благородный грек, — благородный по рождению, по верности своей стране по праву того, что ты совершил для империи: позволь мне почтить тебя. Я сожалею о выпавших на твою долю страданиях и мечтаю о том, чтобы вокруг меня было как можно больше людей, подобных тебе по духу, ибо тогда я с большим спокойствием, если не с большей надеждой, смотрел бы со своего высокого трона в будущее. Возможно, ты слышал о том, как сильно умалилось мое наследство усилиями внешних и внутренних врагов; как, будто ветви, отсеченные от могучего дерева, самые богатые провинции оказались отсечены от тела нашего государства — ныне от него осталась почти что одна столица. Эти слова я говорю, дабы извиниться и оправдаться за скромность того вознаграждения, которое способен даровать тебе за преданную службу. Будь ты в расцвете сил, я ввел бы тебя к себе во дворец. Но поскольку это невозможно, я ограничусь тем, что по мере сил верну тебе отобранное. И прежде всего — свободу.

Моряк опустился на колени, а потом положил на пол ладони и коснулся его лбом. Оставаясь в этой позе, он ждал продолжения речи. Именно в такой позе принято было у греков официально приветствовать своих базилевсов.

Константин продолжил:

— Кроме того, прими от меня дом в городе, который принадлежал тебе до вынесения неправого приговора. Он с тех пор пустовал и, возможно, потребует починки; в таком случае сообщи, с какими это будет связано затратами, я покрою их из собственного содержания.

Затем, переведя взгляд на дочь, он добавил:

— На нашем румелийском берегу, рядом с Терапией, стоит летний дворец, который некогда принадлежал ученому греку, счастливому обладателю поэм Гомера, искусно написанных на чистом пергаменте. Он, помнится, говорил, что открывать эту книгу можно лишь в том случае, если для нее специально будет выстроен дворец, и, будучи человеком состоятельным, претворил в жизнь собственную фантазию. Мрамор был доставлен из каменоломен Пенделикона — более низменный камень при строительстве не использовался. В тени многоколонного портика коринфского ордера грек этот проводил все свои дни, читая поэмы избранным друзьям и ведя такую жизнь, какую афиняне склонны были вести во дни Перикла. В юности я часто гостил у него, и он возлюбил меня настолько, что по смерти завещал мне дом, сад и окружающие его угодья. Теперь с их помощью я смогу частично исправить былую несправедливость, ибо разве может когда-то появиться лучший претендент на эти владения, чем дочь этого храбреца? Правильно ли я помню, что он только что назвал тебя Ириной?

По ее лицу и шее разлилась краска, однако голосом она не выдала никаких чувств:

— Да, Ириной.

— Этот дом — его вполне можно назвать дворцом — и все, что к нему относится, теперь твое, — продолжил Константин. — Ступай туда, как только пожелаешь, и начни новую жизнь.

Она сделала шаг вперед, но внезапно остановилась, то краснея, то бледнея. Никогда еще не доводилось Константину видеть жену или девицу столь же прекрасную. Он даже испугался, что, заговорив, она случайно разрушит чары, которыми его опутала. Ирина стремительно подошла к трону и, схватив руку императора, запечатлела на ней горячий поцелуй, произнеся:

— Я почти уверовала в то, что нами правит император-христианин.

Она умолкла, не выпуская его руки и глядя ему в лицо.

Зрители, большинство из которых составляли царедворцы высокого ранга, были изумлены. Некоторые даже потрясены — нельзя забывать, что при дворе императора церемонии соблюдались как нигде в мире. Все здесь строилось на представлении о том, что базилевс, или император, является живым воплощением власти и величия. Даже когда он обращался к самому горделивому из царедворцев, тот неизменно опускал глаза на носки своих вышитых туфель; если требовалось что-то ему сказать, царедворцы падали на колени и оставались в этом положении, пока он не соблаговолит дать им разрешение подняться. Ни один из них ни разу не дотрагивался до его перстов — за исключением тех случаев, когда он сам протягивал их для смиренного прикосновения. В этих манерах отражалось не одно только подобострастие; по крайней мере внешне они выглядели преклонением. Эти пояснения помогут читателю осознать, с каким чувством царедворцы смотрели на молодую женщину, захватившую царственную длань в свои руки. Некоторые содрогнулись и отворотили лица, дабы не лицезреть фамильярности, граничившей с кощунством.

Сам же Константин взглянул в глаза своей прекрасной родственницы — он понял, что она еще не договорила. Легчайшим наклоном корпуса в ее сторону он дал позволение продолжать. Более того, он даже не скрывал своего интереса.

— Возможно, империя и умалилась, как ты говоришь, — продолжала она, слегка возвысив голос, — но разве сей город наших отцов не продолжает служить, по причине своего расположения и иных преимуществ, столицей всего мира? Он был основан императором-христианином, имя ему было Константин; разве исключено, что полное его возрождение выпадет другому Константину, тоже христианскому императору? Загляни к себе в душу, о повелитель! Мне ведомо, что добрые побуждения иногда являются пророками, пусть и безгласными.

Константин был поражен. Не ждал он таких речей от юной девушки, выросшей, по сути, в темнице. Его порадовало то, какое мнение о нем у нее, судя по всему, складывалось, порадовало, с какой надеждой она смотрела в будущее империи; порадовала сила ее христианской веры, искушенность ума и твердость характера. Ее верность старому греческому обиходу представлялась неколебимой. Придворные подумали, что она могла бы, по крайней мере, как-то откликнуться на его царственную доброту, но если он сам и заметил это формальное упущение, заострять на нем внимание не стал; ему было довольно ее миловидности и воодушевления. На миг он заколебался, а потом, шагнув вниз с возвышения, галантно, церемонно и почтительно поцеловал ей руку, сопроводив это простыми словами:

— Да станут твои надежды волей Господа.

Отвернувшись от Ирины, он поднял слепца на ноги и объявил, что аудиенция закончена.

Оставшись наедине со своим секретарем, великим логофетом, Константин довольно долго просидел в задумчивости.

— Внемли, — произнес он наконец. — И составь соответствующий указ. Пятьдесят золотых монет ежегодно на содержание Мануила и Ирины, его дочери.

При первом же слове секретарь обратился к изучению носков пурпурных туфель своего повелителя, а потом, дослушав, опустился на колени.