Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Турецкие корабли стояли на рейде в течение нескольких дней. В конце концов император отдал своим морякам приказ выдвинуться и атаковать их. Медлительность его объяснялась тем, что он никак не мог выбрать командующего. Действующий адмирал был стар и малоопытен, а его воинственные устремления, даже если они у него когда-то и имелись, давно расточились в неге придворной жизни. Он был пригоден разве что к участию в церемониях. А ситуация требовала участия настоящего моряка, способного руководить маневрами эскадры. В этой связи голос и моряков, и горожан был един:

— Мануил! Мануила в командующие!

Это требование, перелетев с судов на городские площади, билось о стены дворца.

Необходимо пояснить читателю, что речь шла не об императоре Мануиле, а об одном из его братьев, который, однако, не мог похвастаться безупречной родословной. Мать его не состояла в законном супружестве, однако этот Мануил, чье имя было теперь у всех на устах, стал настоящим героем. Силу характера и воинский талант он проявил во множестве морских сражений и в итоге превратился в кумира всего народа, причем в такой степени, что ревность императора опустилась на него тяжкой тучей, сокрыв его от глаз. Его поклонники даже не ведали, жив ли он: у него были дворец и семья, и ни один монастырь ни в городе, ни на Принцевых островах не принимал его в свои стены.

Именно на основании этих сведений, скудных и отрывочных, все полагали, что Мануил еще жив. Отсюда и взялся призыв, и, по счастью, его хватило, чтобы Мануила вернули, — по крайней мере, именно так думали простолюдины, хотя, если осмыслить случившееся, причину придется усмотреть скорее в том безвыходном положении, в котором оказалась империя.

Возвращенный на действующую службу, Мануил-моряк удостоился приема на Ипподроме; потом, после недолгой счастливой встречи с семьей, а также другой встречи, по ходу которой ему поведали о возникшей опасности и предстоявшем ему испытании, он немедленно занял пост командующего.

На следующее утро, после восхода солнца, эскадра на веслах и под парусами отважно вышла со своей стоянки в Золотом Роге и бросила боевой вызов дерзкому противнику, стоявшему у Плати. Битва была долгой и кровопролитной. За ходом ее можно было наблюдать, пусть и издалека, с прибрежной стены в районе Семи Башен. И вот наконец возбужденная толпа издала крик, мощью своей способный поколебать могучие основания башен: «Кирие элейсон! Кирие элейсон!» Христос даровал им победу! Крест торжествует! Турки, как могли, покидали поле боя и спешили отогнать оставшиеся у них галеры к азиатскому берегу за чередой низких островов.

Мануил-моряк сделался не просто героем; среди простолюдинов он слыл спасителем. Весь Византий и вся Галата собрались на стенах и водах прославленной гавани, дабы поприветствовать его, когда со множеством трофеев и толпой пленных он вошел в ее воды под лучами солнца, вставшего над спасенным Пропонтом. Когда Мануил сошел на берег, трубы зашлись в медной перекличке. Целая процессия, напоминавшая о победах давних, лучших времен империи, сопровождала его до Ипподрома. На верхнюю галерею, предназначенную для императора, набились вельможи и царедворцы; явились противостоящие церковные фракции со своими синими и зелеными знаменами; все блистало великолепием, однако вотще собравшиеся искали глазами Мануила-императора: он один отсутствовал, и, когда действо закончилось, византийцы отправились по домам, качая головами и бормоча, что кумира их ждут злоключения похуже прежних. А потому никто особо не удивился, когда несчастный вновь исчез из виду, но на сей раз — вместе с семьей. Победа, последовавший за нею триумф и преклонение простонародья — всего этого завистливый император снести не смог.

Прошли долгие годы. Иоанн Палеолог сменил Мануила на троне, а его место в свою очередь занял Константин, последний из византийских монархов.

Свое восшествие на трон, торжество, которое греки отмечали в 1448 году, Константин ознаменовал многими проявлениями милосердия: он был человеком справедливым. Он отворил многие двери темниц, до того замкнутые безысходно. Он раздавал почести и награды тем, чьи имена были безжалостно стерты из анналов. Он прощал преступления против своих предшественников, благожелательно полагая, что совершившие их не станут злоумышлять против него. Таким образом, Мануил, герой морского сражения при Плати, дождался второго освобождения или, говоря точнее, второго воскрешения. Все эти годы он был, по сути, погребен в келье монастыря Святой Ирины на острове Принкипо — и вот теперь вышел на свободу старцем, ослепшим и едва передвигающим ноги. Ему даровали частную аудиенцию, и Константин глянул на него с ласковым состраданием:

— Ты и есть тот Мануил, что героически сражался при Плати?

— Точнее было бы сказать, что я был тем Мануилом, — отвечал старец. — Смерть отказывается прибрать меня лишь потому, что кончину мою не сможет назвать победой!

Его собеседник, явно тронутый этими словами, продолжил с некоторой неуверенностью:

— Правдивы ли доходившие до меня слухи, что в монастырь ты отправился вместе со своей семьей?

Глаза несчастного еще способны были источать слезы; они покатились по щекам, а некоторые попали в горло.

— У меня была жена и трое детей. То, что они согласились разделить мою участь, подтверждает неподкупность чувства, именуемого любовью. В живых лишь одна, и… — он запнулся, видимо осознав некоторую непоследовательность, — она родилась в неволе.

— Родилась в неволе! — вскричал Константин. — Где же она сейчас?

— Должна быть здесь.

Старец обернулся и встревоженным голосом позвал:

— Ирина! Ирина, где ты, дитя мое?

Слуга, тронутый не менее своего повелителя, пояснил:

— Ваше величество, дочь его дожидается в прихожей.

— Приведите ее сюда.

В ожидании зал заполнило тягостное молчание. Когда девушка вошла, все взоры устремились на нее — кроме взора ее отца, однако и он отчетливо ощутил ее присутствие, ибо развил в себе чуткость, которая появляется у людей, долго погруженных в слепоту.

— Где ты была? — спросил он с оттенком раздражения.

— Успокойся, отец. Я здесь.

Она увещевающе взяла его руку, а потом встретилась глазами с императором; его взгляд выражал неприкрытое изумление, ее — полное самообладание.

Впоследствии царедворцы, присутствовавшие при этой встрече, припомнили ей два упущения: во-первых, вопреки византийскому обычаю, она явилась без покрывала на лице; во-вторых, она не поприветствовала императора должным образом. Вместо того чтобы простереться ниц, как требовал стародавний этикет, она даже не преклонила колен и не поклонилась. Впрочем, они сочли это извинительным, ведь всю свою жизнь девушка провела в монастыре и не имела возможности освоить придворные манеры. Более того, в первый момент никто даже не заметил ее промашек. Она была столь хороша собой и красота ее столь естественно объединяла в себе грацию, скромность, ум и чистоту, что они просто не видели ничего другого.