Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Пятой книгой был Коран.

Расположение этих произведений вокруг иудейской Библии молчаливо подтверждало, к чему именно наш ученый относится с особым почтением; время от времени, прочитав абзац в одном из них, он возвращался к возлежавшему посредине сокровищу — было ясно, что он внимательно сравнивает толкование некой темы в разных текстах, используя Писание в качестве эталона. Указательный палец его левой руки почти неизменно покоился на том, что ныне известно как четырнадцатый стих третьей главы Исхода: «Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий. И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам». Если, как ранее объявил сам князь, религия действительно является самым животрепещущим предметом для научных исследований, то в том, что он сравнивал между собой определения Бога в библиях разных теистических народов, выглядит совершенно логичным. Занимался он этим с самого утра. Проницательный читатель без труда угадает, какой теме были посвящены его сравнительные исследования.

Наконец, утомившись от необходимости постоянно склоняться над книгами и от напряжения ума, необходимого для того, чтобы отслеживать тончайшие оттенки смыслов сразу на нескольких языках, князь вскинул руки, сопровождая этим зевок, и полуобернулся, причем движение глаз опередило движение тела. Его взор, наполовину устремленный в себя, сверкнул ярче и замер, руки опустились. На то, что ему предстало, он не мог взирать иначе, чем как на диво: на него в смущенном удивлении смотрели два глаза, почти столь же черных и больших, как и его собственные. Князь не видел ничего, кроме этих глаз, и его захлестнуло невообразимое чувство, которое посещает нас, когда нам кажется, что нас посетил некто из мира мертвых; потом он разглядел низкий округлый белый лоб, наполовину скрытый прядями темных волос, а после этого — лицо, цветом кожи и правильностью черт подобное лику херувима, — глаза придавали ему неописуемую невинность выражения.

Князь не видел ничего, кроме этих глаз, и его захлестнуло невообразимое чувство…

Всем известно, как порою пустяк способен разбередить память. Слово или строка, запах цветка, прядь волос, музыкальная фраза в состоянии не просто воскресить прошлое, но и создать ощущение, что оно вот-вот повторится. Взгляд князя застыл. Он вытянул вперед руку, будто из страха, что видение исчезнет. Жест этот был одновременно и порывистым, и красноречивым. В давние времена — традиция утверждает, что в тот год, когда он навлек на себя проклятие, — были у него жена и дочь. Глаза, которые сейчас глядели на него, могли принадлежать кому-то из них, а возможно, что и обеим. Сходство оказалось обезоруживающим. Протянутая рука нежно легла на голову незваной гостьи.

— Что ты есть? — спросил он.

Невнятность этого вопроса красноречиво свидетельствует о смятении князя; что до вошедшего ребенка, вопрос поверг ее в сомнения. Прозвучал ответ:

— Я — девочка.

За безыскусностью этих слов скрывалась невинность, отрицавшая всякую способность наводить страх, а потому он заключил вошедшую в объятия и усадил к себе на колени.

— Я не имел в виду, что ты есть, я хотел спросить, кто ты такая, — поправился он.

— Уэль — мой отец.

— Уэль? Понятно, а мне он друг, и я ему тоже; а это значит, что и мы с тобой должны подружиться. Как тебя зовут?

— Отец называет меня Гюль-Бахар.

— А! Имя турецкое, и означает оно Роза Весны. Почему тебе его дали?

— Мать моя была родом из Иконии.

— Понятно — из города, где раньше жили султаны.

— И она умела говорить по-турецки.

— Ясно! Значит, Гюль-Бахар — ласковое прозвище, не настоящее имя.

— Настоящее мое имя Лаэль.

Князь побледнел ото лба до подбородка, губы его задрожали, обнимавшая девочку рука затрепетала; заглянув ему в глаза, она увидела в их глубине слезы. Глубоко вздохнув, он произнес с невыразимой нежностью — и будто бы обращаясь к кому-то прямо у нее за спиной:

— Лаэль!

Слезы хлынули, он прижался лбом к ее плечу, так что его седые волосы смешались с ее каштановыми локонами, и, стоя недвижно, в тихом удивлении, она слышала, как он всхлипывает снова и снова, будто бы тоже став ребенком. Прошло несколько минут, потом, подняв лицо и увидев отзывчивое сочувствие на ее лице, он понял, что должен объясниться.

— Прости меня, — произнес он, целуя девочку, — и не удивляйся. Я стар, очень стар — старше твоего отца, и многое из того, что повергает меня в печаль, другим неведомо и никогда не будет. У меня когда-то…

Он осекся, вновь глубоко вздохнул, устремил взгляд на что-то далекое:

— У меня когда-то тоже была девочка.

Умолкнув, он взглянул ей в глаза:

— Сколько тебе лет?

— Следующей весной исполнится четырнадцать, — отвечала она.

— И возрастом она была как ты, и в остальном так похожа — такая же крошечная, с такими же волосами, глазами, лицом; и ее тоже звали Лаэль. Я хотел дать ей имя Рима, ибо мне она казалась песней, но мать ее воспротивилась: поскольку дочь наша — дар Господа, моя жена хотела в должный день и час вернуть ее ему обратно, и, чтобы желание это стало зароком, она назвала дочь именем Лаэль, что на древнееврейском — языке моем и твоего отца — означает «для Бога».

— Я вижу, что ты любил ее, — произнесла девочка.

— Очень любил — беззаветно!

— А где она теперь?

— Есть в Иерусалиме ворота, называемые Золотыми. Они выходят к востоку. Солнце, встающее над Масличной горой, падает на таблички из золота и коринфской бронзы, что даже ценнее золота, — и они вспыхивают розовым сиянием. И пыль у их каменистого основания, и почва рядом священны. Там, глубоко под землею, спит моя Лаэль. Над нею лежит камень — чтобы доставить его туда, потребовалось много быков; однако, когда придет последний день, она восстанет одной из первых — ибо она из избранных, что упокоились у Золотых ворот!

— Ах! Она умерла! — воскликнуло дитя.

— Умерла. — Увидев, как ее это поразило, он поспешил добавить: — Много я пролил слез, думая о ней. Какой она была нежной и правдивой! Какой красавицей! Мне ее не забыть. Да если бы и мог, все равно не забыл бы, но ты похожа на нее несказанно и теперь займешь в моем сердце ее место — и станешь меня любить, как она; я же буду любить тебя не меньше, чем любил ее. Ты войдешь в мою жизнь так, как будто ко мне вернулась она. Каждое утро я стану начинать с вопроса: где моя Лаэль? В полдень я буду спрашивать, добрый ли у нее выдался день, а вечером не предамся отдохновению, пока не узнаю, что сон принял ее под свое мягкое крыло. Станешь ли ты моею Лаэль?

Вопрос озадачил девочку, она молчала.

Он повторил: