Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

При звуке его голоса настырный незнакомец бросил на него быстрый взгляд и растворился в толпе. Был он молод, хорош собой, нарядно одет — вне всякого сомнения, тот самый, на которого уже жаловалась Лаэль. Возмущенный такой наглостью, равно как и внезапно зародившимся подозрением, что за домом его следят, князь не мог не признать, что незнакомец — явно из знати, а дерзость его, по всей видимости, объясняется влиятельностью семьи. В первый момент в остром уме князя зароились планы, как проще опознать грубияна, дело вдруг предстало в ином свете, и он рассмеялся собственному недомыслию.

«Все это пустое, — рассудил он, — пустое! Юноша просто влюбился и, пылая страстью, выставляет себя дураком. Нужно лишь проследить за тем, чтобы моя дивная Гюль-Бахар не впала в то же безумие».

Решив с помощью расспросов выяснить впоследствии, кто этот юный воздыхатель, князь выкинул его из головы.

Нило свернул на улицу, выделявшуюся несколько большей шириной из общего числа городских улиц. По левую руку тянулись лавки и богатые дома, по правую возвышалась стена гавани. Толпа, сопровождавшая процессию, отнюдь не рассеялась, а даже умножилась, однако настроены все были благожелательно, и князя их присутствие не тревожило. Замечания, которыми обменивались зеваки, делились почти пополам между Лаэль и Нило.

— Дивная, дивная! — проговорил кто-то, заметив девушку в окне паланкина.

— А кто она?

— Дочь индийского князя.

— А сам князь — он кто?

— Спроси того, кто это знает. Вон он, во втором паланкине.

Одна женщина приблизилась к паланкину Лаэль, бросила взгляд внутрь, отшатнулась, сложив ладони, и воскликнула:

— Да это сама Пресвятая Дева!

Процессия без единого происшествия миновала ворота Святого Петра и приближалась к воротам Влахерна; тут запели фанфары, возвестив, что им навстречу движется в противоположном направлении еще одна группа. Стоявший рядом мужчина воскликнул:

— Император! Император!

Сосед поддержал его:

— Да здравствует добрый наш Константин!

Едва прозвучали эти слова, как на них раздался ответ:

— Азимит! Азимит! Долой изменника Христу!

Через минуту паланкин князя оказался между двумя завывающими толпами. Пытаясь понять, стоит ли переправить Лаэль в один из домов, князь попробовал подать знак Нило, однако внук короля, не ведая о разразившейся у него за спиной буре, шествовал далее в неизменном величии, пока не оказался лицом к лицу с группой трубачей в великолепных одеяниях.

Удивление оказалось взаимным. Нило остановился, опустив в целях самозащиты лишенное наконечника копье; трубачи перестали трубить и, сбив строй, торопливо просочились мимо Нило, причем на лицах у них явственно отпечатались слова, которые они произнесли вслух:

— Сатанинское отродье! Берегитесь!

Носильщики тоже остановились.

Что же до зевак — теперь они представляли собой толпу, готовую растерзать друг друга в мелкие клочья, — то они отказывались пропускать трубачей. Нило, наконец-то сообразив, что происходит, отошел назад, к Лаэль, и в тот же момент к ней приблизился, выйдя из паланкина, и князь. Девушка была бледна и дрожала от страха.

Противостояние музыкантов и зевак завершилось появлением отряда императорской гвардии. Подъехал верхом офицер с коротким копьем в руке и крикнул:

— Император! Дорогу императору!

Пока он говорил, следовавшие за ним всадники медленно продвигались вперед. Блеск их мечей убеждал лучше всяких слов, а кроме того, всем было известно, что под стальными доспехами скрываются наемники-чужеземцы, которых хлебом не корми, только дай потоптать греков. Один голос — пронзительнее и презрительнее других — выкрикнул:

— Азимит, азимит!

После чего зеваки рассыпались и обратились в бегство. По знаку офицера стражники двинулись вперед, обогнув паланкины слева и справа и будто бы даже их не заметив.

Князь произнес несколько слов, которые тут же рассеяли страхи Лаэль.

— Вполне обыденное происшествие, — объявил он беспечно. — Народ забавляется, сторонники римского отступничества против греков. Членовредительства в таких случаях не бывает, разве что кто вывихнет челюсть, пытаясь орать погромче.

Установился порядок и, скрывая раздражение, которое на деле испытывал, князь собирался поблагодарить офицера за своевременное вмешательство, но тут внимание его отвлекло появление еще одного лица. Более того, сердце его забилось необычайно быстро, на щеках, вопреки воле, выступил румянец: он понял, что его мечта встретиться с Константином осуществилась!

Последний император византийцев сидел в открытом паланкине, покоившемся на плечах восьми носильщиков в великолепных одеяниях: видный мужчина сорока пяти лет от роду, хотя на вид ему нельзя было дать больше тридцати восьми — сорока. Одет он был как подобает базилевсу, помазаннику Божьему.

Голову его покрывала красная бархатная шапочка, украшенная на затылке узлом из красного шелка, три конца которого торчали наружу; гибкий обруч из золотых пластин удерживал шапочку на месте, оставляя открытым лоб. На каждой пластине одиноко сиял крупный рубин. Кроме того, к обручу было прикреплено четыре нитки жемчуга, по две у каждого уха, — они свисали до плеч и еще ниже. Просторная бледно-серая туника или накидка свободного кроя, собранная у пояса, скрывала шею, руки, туловище и ноги, создавая прекрасный фон для плаща того же цвета, что и шапочка, разделенного спереди и сзади на расшитые квадраты, обрамленные жемчугом. Алые кожаные сапоги, тоже расшитые, довершали костюм. Вместо меча или булавы в руке у императора было простое распятие из слоновой кости. Жители, таращившиеся на него из дверей и окон, поняли, что он направляется в Святую Софию для участия в каком-то религиозном обряде.

Пока императора несли в направлении князя, его темные глаза скользнули исполненным доброты взглядом от Нило к Лаэль, а потом остановились на лице главы процессии. Офицер вернулся к своему повелителю. В нескольких шагах от паланкина императорское кресло остановилось, и завязалась беседа, по ходу которой множество высоких сановников, сопровождавших суверена пешком, подошли ближе, чтобы отделить повелителя от конного арьергарда.

Индийский князь в совершенстве владел собой. Обменявшись взглядом с императором, он понял, что произвел впечатление достаточно сильное, чтобы вызвать любопытство и одновременно обеспечить себе место в монаршей памяти. Повинуясь отточенному чувству приличий, он прежде всего передвинул свои паланкины влево, чтобы после того, как император закончит беседовать с офицерами, ему был обеспечен беспрепятственный проход дальше.

Некоторое время спустя аколуф — а именно им и оказался офицер — подъехал к князю.