Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

Согласно этикету, шейха сначала должны были представить императору, однако, увидев, что княжна собирается выполнить эту условность, он простерся у ее ног. А когда он встал, она сказала:

— Когда, о шейх, я пригласила тебя прийти сюда и дать мне еще одну возможность насладиться твоим дарованием, я не ведала, что мой любезный родич, подданными которого с гордостью и радостью называют себя все греки, удостоит меня сегодня своим визитом. Прошу тебя не смущаться его присутствием, а видеть в нем лишь венценосного слушателя, который любит и хорошо рассказанные истории, и стихотворные строки, если они сочетают в себе глубину содержания и лад. Его величество император!

— Каково! Слышал? — прошептал профессор философии на ухо профессору риторики. — Тебе и самому так не сказать!

— Воистину, — отозвался тот. — За вычетом легкой сдержанности, речь достойна самого Лонгина!

Договорив, княжна сделала шаг в сторону, оставив Магомета и Константина лицом к лицу.

Если бы шейх решил соблюсти положенные церемонии, он тут же пал бы ниц перед монархом, однако момент, предназначенный для приветствия, миновал, а он все еще стоял, глядя в глаза императора с той же невозмутимостью, с которой император глядел в его. Читателю и писателю ведомо, какие у него на то были причины; свита же ничего этого не знала, по ней прошел ропот. Похоже, и сама княжна тоже смутилась.

— Владыка Константинополя, — произнес шейх, поняв, что от него ожидают каких-то слов, — будь я греком, римлянином или османом, я поспешил бы облобызать пол у твоих ног и был бы счастлив такой милости, ибо, прошу обратить на это внимание, — он обвел присутствовавших почтительным взглядом, — слава, которая ходит о тебе по миру, способна склонить к тебе любого. Через несколько дней я, если на то будет воля Аллаха, предстану перед лицом султана Мурада. Хотя я испытываю к нему не меньшее почтение, чем любой из его друзей, он позволит мне не падать перед ним ниц, ибо ему ведомо то, чего не может знать ваше величество. В нашей стране мы метем землю бородами пред одним лишь Богом. Это не значит, что мы отказываемся следовать правилам тех дворов, при которых оказываемся, но у нас есть свой закон: поцеловать руку человека — значит признать его своим хозяином, пасть перед ним ниц, не получив того же взамен, значит сделаться его подданным. А я — араб!

Шейх говорил без всякого смущения, напротив, его речь отличали прямота, простота, искренность, каких можно ждать от человека, которому совесть не позволяет исполнить некий ритуал, хотя сам он и признает его правомерность. Лишь в последнем восклицании ощущался определенный напор, дополнительно подчеркнутый кивком и блеском глаз.

— Я вижу, ваше величество меня поняли, — продолжал он, — однако, дабы убедить в том же и ваших царедворцев, а в особенности прекрасную и высокородную даму, чьим гостем я, недостойный, являюсь, я хочу добавить, дабы их не посетила мысль, что мною движет неуважение к их повелителю, что, простершись ниц, я превратился бы в римлянина и тем самым возложил бы определенные обязательства на целое племя, которое законным образом выбрало меня своим шейхом. А позволь я себе это, о повелитель, чьи милости орошают его земли, подобно дождю, тогда рука моя, будь она даже бела, как рука первого Пророка, когда он, дабы успокоить египтянина, отнял ее от груди, почернела бы, подобно сгоревшей иве, и тогда, о ты, что прекраснее той царицы, о явлении которой чибис возгласил Соломону! — даже будь мое дыхание благоуханнее мускуса, оно сделалось бы ядовитым, будто смрад из могилы прокаженного, и тогда, о благородные мужи, подобно злокозненному Каруну, я услышал бы, как Аллах говорит про меня: «Земля, поглоти его!» Преступления существуют всякие, однако вождь, предавший своих братьев, которые рождены свободными, будет блуждать меж шатров дней своих, возглашая: «Увы мне, увы! Кто теперь защитит меня от Бога?»

Шейх умолк, будто дожидаясь осуждения, однако он не только сумел избегнуть новых упреков, но теперь даже самые хмурые ворчуны с нетерпением ждали продолжения его речи.

— Какой изумительный персонаж! — прошептал философ ритору. — Начинаю думать, что слова о том, что на Востоке имеется собственный стиль, все-таки правдивы.

— Похвальна твоя проницательность, брат, — ответствовал его собеседник. — Его речи построены на цитатах из Корана — и все же какой великолепный оратор!

Взоры всех присутствовавших обратились к императору — теперь ему предстояло решить, отправить ли шейха восвояси, или позволить ему развлечь собравшихся.

— Дочь моя, — обратился Константин к княжне, — я недостаточно осведомлен в тонкостях племенных обычаев твоего гостя, чтобы высказывать суждения о том, как отразится на нем и его соплеменниках соблюдение нашей древней церемонии; соответственно, нам остается лишь принять его слова на веру. Более того, приобретение подданных и владений, пусть даже и самых желанных, путем, который сопряжен с предательством и принуждением, представляется нам несовместимым с нашим достоинством. Помимо того — и в нынешнем положении это не менее важно, — я не имею права посрамить твое гостеприимство.

Здесь шейх, слушавший слова императора и внимательно за ним наблюдавший, трижды негромко хлопнул в ладоши.

— Соответственно, в сложившейся ситуации нам не остается ничего, кроме как отказаться от приветствия.

По свите пробежал одобрительный ропот.

— А теперь, дочь моя, — продолжал Константин, — поскольку гость твой явился ради того, чтобы потешить тебя своим искусством, остается спросить, не согласится ли он потешить и нас. Мы наслышаны о подобных зрелищах и помним, какой популярностью они пользовались в годы нашего детства, а потому сочтем великой удачей присутствовать при выступлении столь прославленного представителя этой гильдии.

Глаза шейха сверкнули ярче прежнего, и он ответил:

— В нашей священной книге записаны следующие слова Всеблагого: «Когда вас приветствуют, отвечайте еще лучшим приветствием или тем же самым». Воистину повелитель раздает почести с таким великодушием, что кажется, он сам этого не замечает. Когда братья мои в своих черных шатрах узнают, что к моим словам склонили свой слух два повелителя — Византия и Адрианополя, они сочтут, что мне было даровано счастье восхищаться светом сразу двух солнц, сияющих одновременно.

Сказав это, он отвесил низкий поклон:

— Единственное, чего мне теперь не хватает для счастья, — это знания того, что предпочтет повелитель, ибо как русло реки блуждает туда-сюда, следуя, однако, одному общему курсу, в сторону моря, так обстоит дело и со вкусом: одаривая певца то кивком, то улыбкой, он, однако, ждет от него вещей более глубоких. Я знаю песни веселые и серьезные — об истории, о традициях, о героях и героических народах, о биении их сердец — и в стихах, и в прозе, и все это я готов представить повелителю Константинополя и его родственнице, удостоившей меня своего гостеприимства, — да продлится жизнь ее столько же, сколько будет слышна на земле песнь голубки!