Анастасия Вербицкая - Сны жизни

— Пышная роза, которую так и хочется сорвать и упиться её ароматом, и т. д. и т. д… Вы ничего не имеете, что я кончил за вас? — хладнокровно спросил Алексеев. — Мы так сжились с вами, Максим Николаич, что, когда вы открываете рот, я наперёд угадываю, что вы скажете.

Кавалерист опять вспыхнул и поклонился.

— Какое трогательное единодушие! — заметила Анна Егоровна.

«И чем только этот пошляк пленил Варю? — спрашивал себя Михаил Семёнович. — И неужели она не видит, как он глуп?»

О, нет! Она это видела с тоской, почти с отчаянием, но свежесть и красота этого человека кружили ей голову, дразнили и влекли эту праздную, нервную и скучающую женщину. Из всех её увлечений это было самое сильное.

Алексеев, между тем, продолжал вслух, с наслаждением затягиваясь и выпуская колечки дыма:

— Ведь в таких «бутонах», как Наденька, собственно что хорошо, помимо их свежести? То, что душа их там, что ли… это — лист белой бумаги, нетронутый лист, на котором мужчина пишет своё слово, дурное или хорошее… по большей части, дурное… Это первая заповедь на скрижали… Впоследствии, когда весь лист к концу жизни исписан вдоль и поперёк, первое слово всё-таки помнится. И оно, собственно, даёт всему миропониманию женщины его индивидуальный, так сказать, колорит…

— А разве лист непременно должен быть дописан? — вполголоса, не оборачиваясь, спросила Варвара Андреевна.

Она, не сморгнув, глядела в золотистую даль, в далёкое поле, где блеяло, приближаясь, стадо, и где щёлкал поминутно кнут пастуха.

— Обязательно. Некоторые из них так покрыты разнообразными почерками, так грязны и запутаны, что разобраться в этих иероглифах не взялись бы и учёные специалисты… А что касается любовников…

— Ах, Михал Семёныч! Право, неинтересно! — так и затрепетала Анна Егоровна.

— Один из писателей — не помню, право, кто — сказал: «Есть женщины, никогда не имевшие любовников»…

— Слава Богу! Хоть этовы допускаете…

Алексеев опять пустил Анне Егоровне дым в лицо.

— Даже охотно… Но беда в том, что, по словам того же писателя, нет такой женщины, которая имела бы одноголюбовника…

— Этот ваш писатель, должно быть, не видал порядочных женщин! — так и вскинулась опять соседка.

«Тебя-то он, наверное, не видал», — подумал Алексеев и докончил вслух:

— И всего интереснее то, что как первого бала, так и первого любовника женщина не забывает никогда…

— И последнего, — тихо кинула Варвара Андреевна.

Муж внимательно сощурился на её тонкий профиль.

— А ты как, сестра, об этом полагаешь? — осведомился Алексеев, чуть поворачивая голову к качалке, на которой лежало что-то огромное и бесформенное, покрытое дорогою пёстрою материей.

— Отстань!.. Я перестала думать, — раздался умирающий, словно, голос.

Это «что-то» была сестра Алексеева, Леонила Семёновна. Огромный веер в её жирной руке лениво, но безостановочно обвевал её бледное, отёкшее лицо. Когда-то эта бесформенная масса была женщиной, красивой, неглупой и доброй. Но к сорока годам Леонила Семёновна стала жиреть и тупеть. Этой тучности не уменьшали ни воды, ни купанья, ни массаж. В сорок пять лет Леонила Семёновна, имея все данные для счастья, окружённая любящими детьми и добрым мужем, богатая и беззаботная, в буквальном смысле слова влачила жизнь, всюду таская, с трудом и отвращением, груз своего тела.

— Сестра, ведь, и ты когда-то была стройна и эфирна, а теперь куча кучей… Фу ты Господи!.. Как жизнь-то уходит!

— Уф!.. Умираю, Мишель… И зачем только живут такие несчастные, как я?

— А собственно говоря, твой возраст, Варя, тоже интересен, — продолжал Алексеев, посасывая свой дорогой мундштучок, и, по обыкновению, нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно. — Ты теперь подходишь к типу, известному в литературе под названием бальзаковских женщин… Интересный возраст, что говорить! Недаром за границей романисты уже не выбирают девушек в героини. Пресновато да слащаво всё с ними выходит… А описывают женщину от тридцати до сорока лет. Это, народным слогом говоря, отданиемолодости, как бывает отдание праздника… Жажда жизни в это время необыкновенная, даже трогательная… Скверно только то, что женщины в эти годы почти неизбежно влюбляются в мальчишек. А им, в сущности, каждая юбка дорога… Они даже толком оценить не умеют всего аромата, что ли… этой запоздавшей мучительной страсти.

На этот раз лицо и плечи Варвары Андреевны дрогнули. Муж заметил это и остался доволен результатом.

— Мне кажется, — внушительно заметила Анна Егоровна хозяину, — что порядочная женщина никогда не позволит себе влюбиться ни в старика ни в мальчишку…

— Это вам только так кажется, — невозмутимо отпарировал он.

Горничная внесла самовар.

— Где Надежда Дмитревна? — строго спросила хозяйка.

— Они на пироги выдают-с…

Горничная знала, что Наденька наверху перечёсывается и надевает свежую батистовую кофточку. Уходя, горничная переглянулась с кормилицей, гулявшей в цветнике. Вся женская прислуга знала о романе Наденьки и покровительствовала ей, в пику хозяйке.

— Скоро ли чаю? — спросил Алексеев. — О Господи!.. Умрёшь просто от жажды…

— Весь самовар выкипит, пока она явится, — нервно ответила хозяйка.

Щёки её пылали от досады, но ей в голову не приходило самой заварить чай.

— Серёжа!.. Опять по цветам? Боже мой!.. Наташа… Кто там?.. Кормилица… Да пошлите вы Наденьку! Это несносно, наконец!

— Помилуйте, — злорадно усмехнулась Анна Егоровна. — Дайте нарядиться! Что я вам говорила, Варвара Андревна? Вы её так избаловали, что ей от вас одна дорога — на содержание поступить… Она тем и кончит.

— И прекрасно сделает, — подхватил Алексеев. — Всё лучше, чем увлечься каким-нибудь прохвостом и очутиться на мостовой… Ты как об этом думаешь, сестра?

— Отстань! Ничего я не думаю!

Алексеев докурил папиросу и бросил дымившийся окурок на песок дорожки.

— Да-с, Анна Егоровна, на этот раз вы совершенно правы. Наденьке, да и всем в её положении, этой дороги, всё равно, не миновать… Что ж! Поживёт, по крайней мере, в своё удовольствие…

— Проповедуйте, проповедуйте!

— Но только не нам судить её, потому что все мы её на эту дорогу толкаем. И я, и вы, и Варя… все…

— Michel!.. Qu'est-ce que vous radotez? [1] Что вы болтаете? — фр.

— Мы?.. Мы толкаем? — визжала Анна Егоровна, всплёскивая руками.

— Ничего не radotez… Вот я себя имею претензию считать и честным и незлым человеком… А, ей-Богу, доведись только, и не задумаюсь девчонку погубить… Обленился я только теперь, зажирел. А будь-ка я как Максим Николаич… Хо-хо!.. И оправдание себе нашёл бы всегда: не я, так другой…

— Ну, прекрасно! — вспыхнула Варвара Андреевна. — Но мы-то, я-то при чём?