Наталья Огарева-Тучкова - Воспоминания. 1848–1870

Прежде всех других знакомых Герцена мы увидали двух помощников его, поляков Тхоржевского и Чернецкого; последний заведовал типографией, то есть и набирал, и печатал сам, присылал по почте или приносил корректуры. Он был довольно высокого роста, с темными волосами, небольшой бородой того же цвета и зелеными глазами. Тургенев заметил, со своей обычной наблюдательностью, что левый глаз Чернецкого будто спит и безучастен ко всему окружающему – как будто лишний. Чернецкий был человек посредственного ума и без образования, обидчив и упрям до крайности, что и видно из слов о нем Герцена. Не раз Александр Иванович говаривал мне, что если б я не заступалась за Чернецкого, он давно бы с ним разошелся окончательно.

Тхоржевский во всем отличался от своего соотечественника, и наружность его была иная: немного пониже ростом и поплотнее Чернецкого, он был блондин с большой русой окладистой бородой; очень маленькие голубые глаза приветливо смотрели особенно на наш пол, которого он был усердным поклонником. Лоб его продолжался далеко за обычные пределы и переходил в большую плешь, пониже виднелись жидкие белокурые волосы. Как и Чернецкий, он был горячим патриотом, но не симпатизировал польской аристократии, а потому довольно безнадежно смотрел на польские дела. Вообще он любил русских, а к Герцену и его семье имел бесконечную преданность, хотя Герцен делал для него не более, чем для других.

Тхоржевский содержал крошечную книжную лавку в Сохо и занимался розничной продажей всех изданий типографии Герцена. Он жил скромными барышами с продажи, а кроме того, был кем-то вроде кустода 36для приезжих русских, которые за услуги угощали его иногда завтраком с устрицами и бутылкой какого-нибудь вина; платы бы он не взял. По воскресеньям он неизменно обедал у Герцена и исполнял все поручения не только Герцена и Огарева, но и наши.

Все эмигранты собирались к Герцену по воскресеньям, иные, как Боке, например, являлись с раннего утра; и в сущности, это очень понятно: будничная жизнь их была так тяжела, это была действительная борьба из-за куска хлеба; не мудрено, что они радовались воскресенью, словно дети, отпущенные домой. Конечно, между англичанами есть множество прекрасных людей, но выходцы имели дело с нажившимися мещанами, а это самый антипатичный класс везде, в особенности в Англии.

Между эмигрантами были замечательные люди, как, например, Луи Блан. Он не бедствовал, порядочно зарабатывал пером, жил скромно и был отлично принят английской аристократией. Луи Блан был корсиканец, очень маленького роста; огромные черные глаза его были исполнены ума и находчивости. Он любил говорить, рассказывать; анекдоты так и сыпались, но в его слоге было что-то книжное: он говорил как будто слишком хорошо.

Луи Блан не бывал у нас по воскресеньям, также как и Мадзини, известный итальянский революционер и глава демократической партии. Оба они не желали мешаться с простыми эмигрантами и бывали только в другие дни по приглашению Герцена или по собственной инициативе. Луи Блан поражал необыкновенной памятью и большой начитанностью, особенно в отношении истории и литературы. Когда он в разговоре вспоминал какое-нибудь историческое событие, то обрисовывал его так ярко, с такими подробностями, что, казалось, сам был свидетелем передаваемого. Мадзини был тоже чрезвычайно образованный и умный человек. Он имел дар привлекать к своей партии мужчин и женщин и располагал ими вполне деспотически, посылая их иногда на верный риск. В 1856 году Мадзини было за сорок лет; он был высокого роста, очень худой, с черными выразительными глазами; аскет, он почти не употреблял пищи, а работал очень много: писал в итальянских, иногда в английских газетах, отправлял разные предписания своим многочисленным адептам и, кроме того, сочинял теоретические статьи.

Раз на вечере у друзей Мадзини Герцен в разговоре с последним оказался отличного от него мнения и горячо отстаивал свои взгляды; Мадзини тоже спорил с жаром. Ошеломленному настойчивостью Герцена Мадзини сделалось чуть не дурно, он задыхался: дамы засуетились около него, подавали воды, какие-то порошки… Одна англичанка, страстная мадзинистка, была короче остальных знакома с Герценом; она отвела его в сторону и сказала ему с упреком:

– Это всё вы наделали, разве можно так горячо спорить с Мадзини, он не может этого выносить!

– Я не знал, – отвечал Герцен.

Действительно, Герцен не понимал этого генеральства, важности, напускаемой на себя революционерами; в эпоху самой силы и славы «Колокола» он оставался всё тем же непринужденным, гостеприимным, простым, добродушным человеком. Он оставался себе верен; это поражало русских не раз. Но происходило это не потому, что Герцен не понимал своего влияния, своей силы; напротив, он знал себе цену, но находил эту аффектацию, позу недостойными сильного ума.

Из немецких эмигрантов самым примечательным был Готфрид Кинкель. Он работал на кафедре истории в университете, как мне кажется, а жена его имела класс пения на дому. Два раза в неделю старшая дочь Герцена ходила к ней учиться пению. Кинкель был человек очень высокого роста, широкий в плечах. За глаза Герцен называл его Геркулесом. Он был так проникнут своим величием, что не мог обратиться к жене за куском сахара без необыкновенной торжественности в голосе, что нам, русским, казалось очень смешно. Жена, подавая сахар, отвечала ему так же торжественно.

Раз она очень удивила Герцена, который, сидя у них, заговорил о кончине Гейне.

– Как я рада этой вести! – воскликнула госпожа Кинкель. – Я всё боялась, чтоб Гейне не написал пасквиль на моего мужа.

Вот отношение к поэту, который во всем мире стал бессмертен!

Эти Кинкели были ближайшими друзьями Мальвиды. Вероятно, их семейная жизнь была не вполне счастливой, несмотря на всю их торжественность, потому что года два спустя жена Кинкеля бросилась с четвертого этажа, оставив четверых малолетних детей. Едва миновал год после ее кончины, как Готфрид Кинкель вступил в брак с какой-то учительницей, к которой покойная жена его ревновала. Перед свадьбой отца дети его собрались, поплакали, дали друг другу слово никогда не жаловаться на мачеху, что бы ни случилось, и сдержали свое слово.

Мальвида и другие друзья Кинкелей из приличия распространяли слух, что покойная госпожа Кинкель бросилась из окна от аневризмы: будто почувствовала такое стеснение в груди, что голова закружилась и она упала; но эти предположения ничем не подтверждались.

Вскоре после нашего приезда в Лондон прошла молва, что отважный революционер Орсини, заключенный в Австрии в тюрьму, бежал и скоро будет в Лондоне. По этому поводу Герцен вспомнил и рассказал нам, как год тому назад на вечере у госпожи Мильнергинсон 37, которая только что вернулась из Швейцарии, он слышал, будто Орсини – австрийский агент. Зная лично Орсини, Герцен оспаривал эту бессмысленную сплетню, говоря, что из таких людей, как Орсини, никогда не выходит ни шпионов, ни агентов. Возвратясь домой, Герцен рассказал услышанное Энгельсону.