Дмитрий Милютин - Дневник. 1873–1882. Том 2 [litres]

«Александр II часто поддавался влиянию разных факторов – общественных и личных, мужчин и женщин. Но, то ли по расчету, то ли по врожденной склонности, он старался не подпадать под чье-либо одно влияние. И если кто-то в его окружении до конца сохранил над ним власть, то это были люди, малопригодные для роли государственных деятелей и первых министров».

В приведенных выписках многое совершенно верно; многое могу я подтвердить, испытав на себе самом, как например, то, что говорит автор о розни между близкими к императору влиятельными лицами и министрами. Невольно вспоминаю при этом, сколько вынесено мною неприятностей и досады в борьбе с графом Петром Шуваловым, князем Барятинским, графом Дмитрием Толстым и т. д. Случалось также испытывать верность сказанного в последних приведенных строках – о закулисных влияниях лиц незначительных, придворной камарильи и т. п. Такими негласными влияниями объясняется неровность в обращении покойного императора: к одному и тому же лицу то выказывал он самое благосклонное расположение, то вдруг относился сдержанно, холодно. И только впоследствии иногда открывался ключ к разгадке этой перемены: обнаруживался какой-нибудь наговор, какая-нибудь сплетня, интрига. Впрочем, многие ли из властителей, даже из простых смертных, непричастны такому упреку?

Однако же в одном расхожусь я с автором французской статьи: он относит всё, рассказываемое им о покойном императоре, исключительно к его заботе об удержании власти в своих руках. Хотя Александр II действительно не чужд был ревности к своей власти, однако же едва ли можно приписывать именно этой черте всё, что говорится об образе действий императора в отношении министров и других влиятельных лиц. Мне кажется, что гораздо ближе объясняется образ действий Александра II другой чертой его – недостатком твердости характера и убеждений. Вот где корень и колебаний, замечаемых в ходе важнейших дел государственных, и непостоянства в отношениях личных, и, в особенности, недоверчивости ко всем, даже к самому себе. Недоверчивость эта должна была иногда порождать неискренность, даже двуличность, фальшивость.

В этом отношении замечается в императоре Александре II много сходного с императором Александром I. Как дядя, так и племянник имели в характере много женственного: они легко поддавались случайным увлечениям, а следовательно, и частым разочарованиям. Ошибившись в нескольких лицах, они потеряли доверие ко всем людям вообще, сделались подозрительными. Не имея ни собственных твердых убеждений, ни проницательности в оценке людей, они пользовались антагонизмом между лицами разных партий как средством проверки одних другими.

Впрочем, на этом сходстве и останавливается сравнение племянника с дядей; далее видим между ними существенное различие: Александр I после благодушных и гуманных увлечений молодых лет впоследствии круто поворачивается вспять и кончает аракчеевщиной; Александр II, несмотря на невзгоды, испугавшие его и остановившие на полпути, остается до конца верен благим и гуманным внушениям своего мягкого сердца. Лицо, которое решается он в трудную пору облечь чрезвычайными полномочиями, призвано не к аракчеевскому терроризму, а к возобновлению прерванной деятельности на благо народа.

По поводу этого призвания к делу графа Лорис-Меликова Леруа-Больё пишет: «Не будь покушений последних лет и растерянности правительства перед нигилистами, Александр II никогда не допустил бы присутствия рядом с собой всевластного министра, каким был Лорис-Меликов». В этих строках автор вторично высказывает как бы упрек императору Александру II в том, что он не был расположен передать вполне свою власть в руки избранного лица. Но в этом случае едва ли можно разделять взгляд французского автора. Полагаю, что большинство русских разумных людей ставит императору Александру II не в упрек, а в заслугу то, что он в самых трудных обстоятельствах удержал бразды правления в своих руках, а не передал их кому-либо из министров. Россия не забыла временщиков при императрицах Анне и Елизавете, не забыла Аракчеева и едва ли была бы довольна появлением какого-нибудь доморощенного Ришелье, указываемого французским автором. Какой был ропот, какое неудовольствие во времена, когда был в силе граф Петр Шувалов! А ведь он не был формально облечен никакими полномочиями.

Надобно заметить и относительно Лорис-Меликова, что нет никакого основания приравнивать его положение в последние месяцы царствования Александра II к положению какого-нибудь «диктатора», даже первого министра: формально он был такой же министр, как все другие, только с некоторым расширением круга действий, но без какой-либо самостоятельной власти. Ему не суждено было исполнить свою задачу; деятельность его была прервана при самом приступе к ней. Какое значение мог бы он действительно получить при дальнейшем развитии возложенного на него дела – осталось загадкой.

Еще нахожу не совсем верным взгляд французского автора в нижеследующих его строках: «В начале своего царствования наследник Николая I смело вступил на путь реформ; первые его шаги были, можно сказать, заранее намечены: освобождение крестьян, судебная реформа, реформа местного самоуправления. Но, дойдя до середины пути, Александр II оказался на одном из тех исторических перекрестков, где недостаточно одной доброй воли, чтобы не сбиться с пути. Бóльшую часть реформ, совместимых с самодержавием, он выполнил как будто бессознательно и, к своему великому удивлению, заметил, что речь уже идет о верховной власти, о великом двигателе русской истории, который можно было бы назвать ее единственной пружиной, – о самодержавии. Император не пожелал посягнуть на него. Хотя он сам не дорожил властью и постоянно обращался за содействием к нации, но он не решился на самом деле поделиться с нею властью. Никакой другой государь не смог бы сделать этого с бóльшим авторитетом, чем царь-освободитель. Но Александр II не захотел совершить этой попытки, считая, что зашел уже достаточно далеко; он остановился, предоставив своему сыну выполнение задачи, которую не решился взять на себя.

Не раз говорили об отречении Александра II; достоверно только то, что он сам считал свою задачу выполненной и всё более замыкался в занятиях частной жизни, забывая порой, что не всё дозволено тому, кому всё доступно. Он удовлетворял свои вкусы и желания, рискуя умалить престиж короны. Если же в самое последнее время император, как утверждают, пытался, повинуясь новым влияниям, совершить что-то в направлении, в котором толкало его общественное мнение, то, к несчастью, он слишком часто давал понять, что, пока он жив, Россия не может рассчитывать на какие-либо значительные преобразования. Это почти всеобщее убеждение с особенной силой сказалось в том ожесточении, с которым молодые фанатики предприняли покушение на жизнь престарелого императора».