Дмитрий Милютин - Дневник. 1873–1882. Том 2 [litres]

Все эти цифры не новость для меня; они приводились и прежде в разных случаях. Но странно, что военному министру не пришла мысль о собрании этих данных прежде заседаний комиссии графа Коцебу, в которой столько было говорено о необходимости преобразования всего военного управления под впечатлением печатавшихся в то время недобросовестных и тенденциозных газетных статей. Присылка мне настоящей справки есть первое проявление внимания и любезности ко мне со стороны моего преемника в должности военного министра, и, конечно, я буду благодарить его за эту любезность; но хотелось бы высказать ему при этом, что не худо было бы поручить, кому следует, составить и представить выше подобные же фактические справки и по другим столь же голословным и несправедливым нареканиям на Военное министерство за тот же двадцатилетний период. По всем вероятиям, эти справки во многом повлияли бы на прения в комиссии графа Коцебу и ускромнили газетных борзописцев.

Сегодня же получил длинное письмо от брата Бориса, который сообщает мне подробные сведения о ходе дел в военно-судном ведомстве со времени назначения генерал-адъютанта князя Имеретинского на пост главного военного прокурора. Сведения эти весьма характерно изображают личность самого князя Имеретинского и существующие ныне, по-видимому, во всех частях управления тенденции. Прискорбно личное положение моего брата, который считает себя так непрочным в должности своей (помощника гласного военного прокурора), что готовится подать в отставку и, стало быть, остаться почти без средств существования.

22 марта. Понедельник.Только что отправил письмо Головнину с дополнительными моими соображениями по вопросу о реальных училищах, в ответ на сообщенный мне при последнем его письме отзыв барона Николаи на мое мнение о лучшем решении этого вопроса. Я писал Головнину, что, понимая вполне шаткое положение барона Николаи и необходимость осторожности в этом деле, я думаю, что при таких условиях лучше бы и не возбуждать вопроса о преобразовании реальных училищ до тех пор, пока не переменятся обстоятельства в благоприятном для дела смысле. Иначе всякая теперешняя полумера отсрочила бы надолго полную реформу.

Едва письмо мое было сдано на почту, как получаю номер газеты и, к ужасу своему, узнаю, что барон Николаи уже уволен от должности министра и на место его назначен – Делянов! Это почти то же, как если бы назначен был Катков; это восстановление ненавистного для всей России министерства графа Толстого. Между прежним режимом и будущим будет различие только в подкладке: у Толстого подкладкою была желчь; у Делянова будет идиотизм. Бедная Россия!

1 апреля. Четверг.После довольно продолжительного перерыва корреспонденции с Головниным (последнее письмо его было от 12 марта) получил от него письмо, в котором (как и следовало ожидать) упоминается об увольнении от должности барона Николаи, а вместе с тем и об удалении Грота от заведования тюремным делом. Оба они вынуждены были сами просить об увольнении, выведенные из терпения графом Игнатьевым, о котором Головнин отзывается как о первом министре, всемогущем в настоящее время. Головнин удивляется, как Игнатьев, слывущий умным человеком, лишил себя таких полезных и надежных «орудий» в нынешнее трудное время. Я же нисколько тому не удивляюсь: Игнатьев – человек хитрый, а не умный; человек с понятиями узкими, односторонними; такие люди, каковы Грот и барон Николаи, не могли быть ему по душе. Это не поклонники Каткова и Аксакова.

Получил от генерала Банковского письмо с приложением экземпляра печатной записки князя Имеретинского о предполагаемых изменениях в устройстве военно-судной части: записка очень коротенькая и недостаточно определенно высказывает, в чем именно предполагается изменить существующий состав военных судов и порядок их делопроизводства; намечены только желания, задачи. Многое можно было бы сказать и против этих общих мыслей; но я полагаю не отвечать и не сообщать Ванновскому моего мнения, во-первых, потому, что мое мнение будет глас вопиющего в пустыне, а, во-вторых, потому, что нахожу обращение Ванновского ко мне несколько бесцеремонным по форме: письмо его, очевидно, написано в виде циркуляра ко всем тем начальствующим лицам, от которых требуется заключение по означенной записке; притом с назначением даже месячного срока для ответа и с оговоркой, что и впредь должен быть соблюдаем тот же срок для отзывов по запискам, которые будут сообщаться по частным вопросам предположенного преобразования. Бесцеремонно!

10 апреля. Суббота.В прошлую ночь приехал в Симеиз мой сын, пробывший около шести недель в Петербурге. Поездка его не осталась без результата: ему удалось отстоять Крымский дивизион, которому угрожало упразднение из видов экономии. Представленные им объяснения, подкрепленные моим письмом к генералу Обручеву, убедили военного министра и самого государя в том, что нерасчетливо из-за ничтожного сбережения в расходах возбуждать в здешнем татарском населении неудовольствие и недоверие к данному еще так недавно царскому слову. Рассказы сына о том, как идут дела в Петербурге, а также и привезенные им любопытные письма от Головнина и брата Бориса раскрывают жалкую картину неспособности нынешнего правительства и угнетенного настроения общества. Интриги, отсутствие мысли и знания дела, какая-то безнадежность в будущем – вот отличительные черты настоящего времени. Во всех головах – сумбур.

Сын привез дорогие для меня вещи, назначенные мне на память о покойном императоре: его мундир (гвардейской артиллерии) с каской и карманные английские часы.

21 апреля. Среда.Общество наше в Симеизе временно умножилось: на прошлой неделе (14-го числа) приехали из Москвы граф Олсуфьев (Адам Васильевич) с женой и дочерью, а вчера – племянница Дина Евгеньевна Понсэ из Бессарабии, где она провела всю зиму у отца в деревне.

22 апреля. Четверг.Олсуфьевы, получив сегодня утром по телеграфу известие, что сыновья, оставшиеся в Москве, заболели оба тифом, немедленно решили выехать отсюда обратно в Москву, отказавшись от предполагавшихся поездок по берегу Крыма. Они уехали крайне встревоженные и огорченные.

6 мая. Четверг.Сегодня получил из Ташкента печальное известие о смерти Константина Петровича Кауфмана. Он прожил более года после случившегося с ним удара, но во всё это время был почти без языка. Жаль этого человека: некогда он был моим близким помощником, занимая должность начальника канцелярии Военного министерства; отношения наши были тогда почти дружеские; они продолжались по назначении его генерал-губернатором в Вильну и командующим войсками Виленского военного округа. Я поддерживал его, сколько мог, против интриганов, старавшихся повредить ему во мнении покойного государя. Хотя мне не удалось помешать увольнению его от должности виленского генерал-губернатора, однако же вскоре после того, по моему настоянию, он был назначен туркестанским генерал-губернатором и командующим войсками округа. На этом посту он оказал немало услуг, которые, однако же, не вполне были оценены.