Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Император считал себя обязанным поддерживать новую конституцию, установленную в Польше саксонским королем, с помощью значительного гарнизона, который был присоединен к польскому. Маршал Даву командовал этим гарнизоном. Оставляя, таким образом, свои войска в Европе, Бонапарт импонировал своим союзникам, держал солдат в напряжении и избавлял Францию от присутствия стольких вооруженных людей, которые возвратились бы на родину. Его политика захвата заставляла его всегда быть наготове; притом ему важно было держать солдат вдали от их домов, чтобы иметь их всецело в своем распоряжении. Ему вполне удалось так изменить свою армию, что она была беззаветно предана ему, потеряла всякое национальное чувство и не признавала ничего, кроме своего вождя, победы и того духа хищничества, который скрашивает всякую опасность. И мало-помалу эта армия навлекла на родину, которой больше не признавала, месть и ненависть, вызвавшие в Европе крестовый поход, и мы все стали его жертвами в 1813-м и 1814 году.

По возвращении император снова был окружен лестью. Изо всех сил старались найти выражения для похвал, которые он слушал с пренебрежительным превосходством. Впрочем, нельзя сомневаться в том, что это равнодушие было напускным, так как он любил похвалы, из чьих бы уст они ни исходили, и даже несколько раз становился жертвой этих похвал. Были люди, которые имели над ним некоторое влияние только потому, что были неутомимы в своей лести. Постоянное восхищение, даже выраженное глуповато, всегда имело успех.

Десятого августа Бонапарт объявил Сенату о возведении Талейрана в сан вице-электора, а маршала Бертье – в сан вице-коннетабля. Генерал Кларк занял место Бертье в военном министерстве, где нашел возможность еще красноречивее выражать то восхищение, о котором я говорила выше. Обычная заботливость императора обо всем, что касается войны, знания, которые вносил в военное дело маршал Бертье, хорошее управление генерала Дежана, заведующего хозяйственной частью, – все это делало излишним какой-либо талант со стороны Кларка, у которого и не было таланта. Точный, неподкупный, умеющий вполне подчиняться, он выполнял то, чего от него требовали.

Между тем каждое утро узнавали о новых производствах в армии, о распределении наград, о новых местах, словом, обо всем том, что держит в напряжении честолюбие, алчность и тщеславие.

Открылись заседания Законодательного корпуса. Фонтан, избранный, как и всегда, председателем, произнес, по обыкновению, прекрасную речь о положении Франции, которое было действительно цветущим.

Бесчисленное множество регулирующих законов было представлено на утверждение этого собрания, также был представлен и бюджет, который доказывал отличное состояние финансов, и, наконец, список работ всякого рода повсюду в Империи – проектируемых, начатых или законченных. Деньгами, получаемыми в виде контрибуции в Европе, оплачивалось все, и Франция беспрерывно украшалась без всякого повышения налогов. Император, говоря с Законодательным корпусом и обращаясь к французам, дал отчет о своих победах, говорил о 5179 офицерах и 123 000 унтер-офицеров и солдат, взятых в плен во время этой войны, о полном завоевании Пруссии, о солдатах, расположившихся лагерем на берегу Вислы, о падении английского могущества, которое должно было явиться результатом таких успехов, и заканчивал тем, что он доволен нацией, которая так верно служила ему, чтобы доставить столько триумфов. «Французы, – сказал он, – я доволен: вы – великий, добрый народ».

Открытие Законодательного корпуса всегда было соединено с великолепной церемонией. Залу роскошно убирали, костюмы депутатов и придворных, окружавших императора, были великолепны, а сам он в этот день блистал золотом и бриллиантами. Хотя Бонапарт всегда вносил в церемониал некоторую поспешность, пышность, которую он любил, могла заменять величие, которого недоставало в случае такой поспешности. Во время церемонии, направляясь к приготовленному для него трону, Бонапарт всегда как будто бросался к нему. Это был не тот законный государь, который спокойно садился на королевский трон по праву, унаследованному им от предков, но это был могущественный властелин, который, возлагая на свою голову корону, всякий раз как будто вспоминал итальянский девиз, произнесенный им однажды в Милане: «Горе тому, кто осмелится прикоснуться к ней!»

Что вредило Бонапарту, когда он был на глазах у всех, так это обычные недостатки произношения. Как правило, он заставлял редактировать речи, которые желал произнести. За это брался обыкновенно Маре, иногда Виньо или даже Фонтан. Затем император старался выучить их наизусть, но это плохо ему удавалось, потому что малейшее принуждение было для него невыносимо. Наконец, он решался читать свою речь, которую ему переписывали очень крупными буквами, так как он не привык читать написанное и не разобрал бы того, что написал сам. Затем он старался произносить слова четко, но когда начинал читать, забывал все уроки и читал свою речь каким-то глухим голосом, едва раскрывая рот и с акцентом, скорее странным, чем иностранным, в котором было что-то неприятное, даже вульгарное. Я часто слышала от многих лиц, что они не могли отделаться от неприятного впечатления, слушая, как он говорит публично. Из-за его акцента, бывшего неоспоримым доказательством иностранного происхождения, его речь неприятно поражала и ухо, и ум. Иногда я сама испытывала это невольное чувство.

Пятнадцатого августа празднества были великолепны. Во дворце придворные, блистающие драгоценностями, присутствовали на концерте и на балете, который последовал за концертом. Залы Тюильри, заполненные сверкающей золотом толпой народа, посланники и самые знатные вельможи всей Европы, принцы, несколько королей, которые, несмотря на недавнее происхождение своего сана, так сияли, что могли придать еще больше торжественности празднеству, женщины, блистающие нарядами и красотой, первые музыканты в мире, то, что было самого изящного в балете Оперы, великолепный ужин, – все это представляло собой совершенно восточную роскошь.

В Париже были устроены общественные игры и удовольствия. Жители Парижа, веселые от природы, когда они собираются вместе, спешащие туда, где можно найти общество, теснились на улицах, при иллюминации, вокруг фейерверков и проявляли повсюду веселье, внушаемое удовольствием и прекрасной погодой. Но нигде не слышно было криков в честь императора. Казалось, о нем и не думали, пользуясь теми удовольствиями, которые он доставлял; но каждый принимал в них участие согласно своему характеру и своим личным склонностям, а этот характер и эти склонности делают из французов самый легкомысленный, но самый милый народ в мире.