Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Английское правительство, завидующее такому могуществу, колоссальному несмотря даже на неудачу многих предприятий, всегда побежденное, но никогда не впадавшее в уныние, постоянно находило новые средства для борьбы с императором в патриотическом чувстве, воодушевлявшем всю нацию. Эта нация видела себя затронутой в своих интересах и в своем первенстве. Гордость Англии была раздражена, и ее промышленности наносился ущерб теми препятствиями, которые воздвигали против нее; она готова была на все жертвы, которых требовали от нее министры. Были вотированы огромные субсидии для того, чтобы увеличить морские силы, что должно было повести к блокаде всего континента. Короли, страшившиеся силы нашей артиллерии, подчинялись запретительной системе, которой мы от них требовали. Но народы страдали: удовольствия, доставляемые общественной жизнью, потребности, порождаемые благосостоянием, постоянно усиливающееся стремление к материальным благам – все это говорило во всех государствах в пользу англичан. Роптали в Петербурге, на всех берегах Балтийского моря, в Голландии, в портовых городах Франции; и недовольство, которое не осмеливались выразить, сдерживаясь под влиянием страха, пускало в умах корни – и тем глубже, чем больше они должны были окрепнуть, прежде чем это недовольство обнаружится.

Однако кое-что проявлялось, через известные промежутки, в тех угрозах и упреках, с которыми наше правительство вдруг обращалось к своим союзникам. Замкнутые во Франции, не зная решительно ничего из того, что происходило за ее пределами, не имея никаких сношений, по крайней мере духовных, с другими нациями, не доверяя статьям, написанным по приказу и помещенным в наших бесцветных газетах, мы, однако, могли иногда заключить из некоторых строчек «Монитора», что воля императора иной раз бывала нарушена ради потребностей народа. Император горько упрекал своего брата Луи в том, что тот слишком слабо исполняет его приказания в Голландии. Он отослал Луи туда, требуя, чтобы брат повиновался ему во всех мелочах.

«Голландия, – говорилось в «Мониторе», – после всех принятых мер не будет больше поддерживать сношений с Англией. Нужно, чтобы для английской торговли был закрыт весь континент и чтобы эти враги народов были поставлены вне законов. Существуют народы, которые могут только жаловаться; нужно уметь мужественно переносить страдания и принимать все меры, чтобы вредить общему врагу и заставить его признать принципы, которыми руководствуются все народы на континенте. Если бы Голландия приняла эти меры со времени блокады, то, может быть, Англия уже заключила бы мир».

В другой раз старались очернить в глазах всех то, что называли захватом нашей континентальной свободы. Английское правительство сравнивали за его политику с Маратом. «Что этот последний сделал самого ужасного? – говорилось в «Мониторе». – Дал миру зрелище беспрерывной войны. Олигархи, которые руководят английской политикой, кончат тем же, чем кончают все неистовые люди, фанатики. Они сделаются позором для своей страны и предметом ненависти других народов».

Когда император диктовал подобные оскорбления олигархического правительства, он знал, что льстит демократическим идеям, которые тайно существуют в народе. Пользуясь некоторыми из наших фраз революционной эпохи, он надеялся удовлетворить и те идеи, которыми они были внушены. Равенство, одно только равенство – вот тот лозунг, который сближал его с революцией. Он не боялся последствий этого равенства для себя; знал, что возбуждает тщеславие, которое может изменить самые благородные побуждения; он отворачивался от свободы, старался сбить с толку все партии, извращал все слова, запугивая умы. Его верховная власть давала ему громадную силу, но он поддерживал ее еще и с помощью софизмов и доказывал, что сознательно изменяет ход событий, направляемый развитием идей, причем пользовался силой слова для того, чтобы ввести нас в заблуждение.

Но что делает Бонапарта одним из самых выдающихся людей, которые когда-либо существовали, или что ставит его в особенное положение, выше всех могущественных людей, призванных править другими людьми, – это то, что он превосходно знал дух своего времени и всегда преодолевал его. Он добровольно избрал трудный путь, противный духу времени, и не скрывал этого; он часто говорил, что он один остановил революцию, соединился с нею, чтобы сдержать ее, а после него она будет продолжаться. Но Бонапарт слишком понадеялся на свою силу. Эта революция искусно сумела вернуть себе свои завоевания, победить и оттолкнуть его.

Англичане в это время были встревожены той угодливостью, с какой царь, скорее очарованный, чем убежденный, примкнул к системе, развиваемой императором; они внимательно следили за смутами, начинавшимися в Швеции, и были обеспокоены преданностью, которую выказывала по отношению к нам Дания и которая должна была привести к закрытию для нас пролива Зунд. Поэтому они вооружили большое число кораблей и соединили свои силы для того, чтобы бомбардировать Копенгаген; им удалось даже взять город. Наследный принц, сильный любовью своего народа, доблестно защищался и боролся с неприятелем даже и после того, как потерял свою столицу. Англичане вынуждены были ограничиться здесь, как и в других местах, общей блокадой континента. Тогда оппозиция в Англии заявила протест против этого похода. Император, который не имел понятия об английской конституции, льстил себя надеждой, что довольно бурные дебаты в парламенте принесут ему пользу. Не привыкший к оппозиции, он думал, что она так же опасна в Англии, как была бы опасна во Франции, если бы проявлялась с такой же резкостью, какую он замечал в лондонских газетах. Часто, читая с досадой резкие фразы в «Морнинг Кроникл», он думал, что английское правительство близко к падению, но всегда обманывался в своих надеждах.

Оппозиция гремела; заявления недовольства рассеивались как дым, и министры постоянно находили новые способы продолжать борьбу. Ничто не вызывало такого гнева у императора, как эти дебаты в парламенте и порожденные свободой печати резкие нападки на него. Напрасно он сам пользовался этой свободой, чтобы подкупать лондонских писателей, которые печатали так же безнаказанно то, что ему хотелось; эта чернильная война ни к чему не приводила: на оскорбления отвечали оскорблениями, которые доходили до Парижа. Их приходилось переводить и подавать ему; тот, кто подавал их императору, дрожал от страха; и разражался ли его гнев или он сдерживал его, – гнев казался одинаково страшным; горе тому, кому приходилось иметь с императором дело тотчас же после того, как он прочел английские газеты!