Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Мы всегда замечали это раздражение по некоторым признакам. Тогда приходилось особенно жалеть тех, кто должен был устраивать для него развлечения. Именно тогда и начиналось мучение для Ремюза. Я расскажу об этом подробнее, когда буду говорить о той жизни, какую он вел в Фонтенбло. Как только собрались все, кто участвовал в этой поездке, их познакомили со своего рода уставом, которому они должны были подчиняться. Вечера в разные дни недели следовало проводить у различных знатных лиц. Раз в неделю император принимал вечером у себя. На этих вечерах слушали музыку, а затем играли в карты. Два раза в неделю давали спектакли, один раз вечером устраивали бал у великой герцогини Бергской, затем один раз – бал у принцессы Боргезе, наконец, раут и игра в карты у императрицы. Принцы и министры должны были устраивать обеды и приглашать по очереди причисленных к свите лиц. Обер-гофмейстер также должен был давать каждый день обед на двадцать пять персон; то же было устроено и у статс-дамы; за третьим столом обедали те, кто не получил приглашения. Принцы и короли могли обедать у императора не иначе, как по приглашению: он сохранял за собой свободу обедать вдвоем с женой и приглашал того, кто ему нравился.

В определенные дни охотились, и точно так же получали приглашение участвовать в охоте верхом или в очень изящных колясках. Император хотел, чтобы у дам непременно были охотничьи костюмы. Императрица с готовностью согласилась на это. Знаменитый продавец модных костюмов Леруа был приглашен для совещания, и совместно выбрали самый роскошный костюм. У каждой принцессы был свой цвет для себя и для своего двора. Костюм императрицы был сделан из малинового бархата и вышит золотом, к нему надевался ток, вышитый золотом и украшенный белыми перьями; все придворные дамы были также в малиновых бархатных костюмах. Голландская королева выбрала голубой цвет с серебром, госпожа Мюрат – розовый, также с серебром, принцесса Боргезе – лиловый цвет, также с серебряной вышивкой. Костюм представлял собой нечто вроде короткой бархатной туники или короткого редингота, надетых на белое атласное платье с шитьем; к этому костюму надевались бархатные ботинки такого же цвета, как платье, и ток, кроме того – белый шарф. Император и все мужчины надевали зеленые костюмы с золотыми или серебренными галунами. Эти великолепные наряды очень эффектно смотрелись в прекрасных лесах Фонтенбло.

Император любил охоту не столько за удовольствие, которое она доставляла, сколько за то, что она заставляла его делать моцион. Он не всегда преследовал оленя по правилам охоты, но часто пускал лошадь в галоп и несся во весь опор по расстилавшейся перед ним дороге. Иногда он забывал о цели и, дав полную свободу своей лошади, ездил по извилистым лесным тропинкам, погруженный в свои мечты, что продолжалось довольно долго. Бонапарт привык ездить верхом, но у него не было грациозной посадки. Для него седлали арабских лошадей, которых он предпочитал, потому что они сразу останавливаются, и если он вдруг трогался с места не держа поводьев, то мог бы упасть без необходимых мер предосторожности. Он любил спускаться галопом с крутых склонов, отчего рисковали сломать себе шею те, кто за ним следовал. Несколько раз император падал с лошади, но об этом никогда не говорили, потому что это было бы ему неприятно.

Раньше он любил править сам – коляской или кабриолетом. Тогда он не мог быть уверен, что не вылетит из экипажа, потому что был неосторожен на поворотах и не объезжал трудных для проезда мест. Ему казалось, что он может преодолеть всякое препятствие, и ему было бы стыдно отступать. Однажды в Сен-Клу он вздумал править четверней с длинными вожжами и так неловко проехал в воротах, что лошади понесли и карета, в которой сидела императрица с другими лицами, опрокинулась; хорошо, что не случилось никакого несчастья. Сам Бонапарт отделался тем, что целых три недели ходил с вывихнутой кистью руки. С тех пор он перестал править сам и говорил со смехом, что каждый должен делать только свое дело, даже в мелочах. Хотя он и не выказывал особенного интереса к успеху охоты, но порядком ворчал, если не удавалось захватить оленя. Еще и сердился, если ему доказывали, что, изменив маршрут, он сам сбил с толку собак; малейший неуспех всегда удивлял и раздражал его.

Бонапарт много работал в Фонтенбло, так же, как и повсюду. Он вставал в семь часов, принимал разных лиц, завтракал один и в те дни, когда не было охоты, оставался в своем кабинете, где совещался до пяти или до шести часов. Министры и члены Государственного совета приезжали из Парижа, точно это было все равно, что приехать в Сен-Клу; император не очень принимал во внимание расстояние, и дошло до того, что он выразил желание, чтобы ему представлялись в воскресенье после обедни, как это делалось в Сен-Клу. Поэтому из Парижа выезжали ночью, чтобы прибыть в назначенный час в Фонтенбло. Приехавшие ждали императора в одной из галерей дворца, по которым он пробегал, если у него являлось такое желание; ему и в голову не приходило поблагодарить людей словом или хотя бы взглядом за то, что им пришлось терпеть различные неудобства во время подобного путешествия.

В то время как он проводил утро в кабинете, императрица, всегда изящно одетая, завтракала с дочерью и придворными дамами и затем оставалась в своем салоне, где принимала тех лиц, которые жили в замке. Те из нас, кто любил работать, могли заниматься какой-либо работой, и это было нелишним, так как помогало переносить скуку праздных и пустых разговоров. Императрица не любила оставаться одна, и у нее не возникало желания чем-нибудь заняться. В четыре часа все уходили от нее; она занималась тогда своим туалетом, а мы – нашим, и это всегда было важным делом. Многие из парижских купцов привозили в Фонтенбло свои лучшие товары и, появляясь в наших апартаментах, скоро распродавали их.

Между пятью и шестью часами император часто приходил в апартаменты своей жены и отправлялся вдвоем с ней в экипаже прокатиться перед обедом. Обедали в шесть часов, затем шли на спектакль или к тем лицам, которые должны были в этот вечер позаботиться об удовольствиях.

Принцы, маршалы, придворные чины или камергеры, которые имели право свободного входа к императору, могли являться и к императрице. Стучали в дверь, дежурный камергер докладывал, император говорил: «Пусть войдет!» – и тогда входили. Если это была дама, она садилась молча; если же мужчина, то он становился у стены позади тех лиц, которых уже заставал в салоне. Император обыкновенно ходил взад и вперед по комнате, иногда молча и задумавшись, не обращая внимания на окружающих; иногда он задавал вопросы, на некоторые получал краткие ответы или сам заводил разговор, причем говорил почти один, потому что как-то стеснялись отвечать ему, и в особенности в описываемое мною время. Он не умел и, кажется, не желал сделать так, чтобы все держали себя непринужденно, потому что боялся малейшей фамильярности и внушал каждому страх услышать от него при свидетелях что-нибудь нелюбезное. То же самое было и на раутах. Вокруг него скучали, и он сам скучал. Он часто жаловался на это, вменяя в вину каждому это тоскливое и принужденное молчание, которое сам вызвал. Иногда император говорил: «Странное дело, я собрал в Фонтенбло большое общество, я хотел, чтобы всем было весело, я устроил так, чтобы были всевозможные развлечения, – а у всех вытянутые лица, усталый и печальный вид». Талейран отвечал ему: «Это потому, что удовольствие нельзя создать по барабанному бою; а здесь, как и повсюду, у вас такой вид, как будто вы хотите сказать каждому из нас: «Ну, господа и дамы, вперед, марш!»» Император не рассердился на него за эти слова, – он был тогда в приподнятом настроении. Талейран проводил с ним долгие часы, и император позволял ему говорить все. Но в салоне, где было сорок человек, Талейран хранил такое же глубокое молчание, как и все остальные.