Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

В этот же вечер она подошла ко мне и необыкновенно мило спросила, одобряю ли я ее поведение. Начиная с этого дня и до конца нашего пребывания в Фонтенбло, нельзя было сделать ни одного замечания на ее счет. Она не выразила никакого сожаления по поводу возвращения в Баден; там она вела себя очень хорошо. Позже у них родились дети, и она жила с принцем душа в душу много лет, завоевав любовь своих подданных.

Теперь она вдова, у нее две дочери, и ее очень уважают знать и русский император, который неоднократно выражал свою симпатию к ней. Что же касается Жерома, то он вскоре возвратился в свое Вестфальское королевство, где его поведение не раз заставляло принцессу Екатерину проливать слезы, которые, однако, не охладили ее привязанности, так как после революции 1814 года она продолжала делить с ним изгнание.

В то время как в замке Фонтенбло предавались удовольствиям, соблюдая при этом этикет, несчастная королева Голландии жила там настолько уединенно, насколько это было возможно; она невыносимо страдала от тяжелой беременности, постоянно вспоминала о сыне, беспокоилась за свое будущее, потеряла всякую надежду и жаждала только покоя. Именно в это время она часто говорила со слезами на глазах: «Если я еще дорожу жизнью, то лишь ради счастья моего брата. Когда я думаю о нем, то радуюсь нашему возвышению; но лично для меня это – мучение». Император относился к ней с уважением и любовью и именно ей поручал советовать императрице, когда находил это нужным.

Госпожа Бонапарт была дружна со своей дочерью, но они слишком мало походили одна на другую и не могли понять друг друга до конца. Гортензия испытала столько горя, что не могла вполне сочувствовать своей матери, беспокойство которой казалось ей легким по сравнению с тем, что пришлось перенести ей самой. Поэтому, когда императрица рассказывала ей о ссоре, произошедшей между ней и императором из-за каких-нибудь безумных трат, или о какой-нибудь мимолетной ревности, или даже о страхе перед разводом, дочь ее грустно улыбалась и отвечала на это: «Разве это горе?»

Император, который в глубине души, кажется, больше любил госпожу Луи Бонапарт, чем своего брата, однако не был чужд известного семейного духа, и если и вмешивался в ссоры этой супружеской четы, то с некоторой осторожностью. Он согласился на то, чтобы его невестка оставалась у него до тех пор, пока не родит, но всегда говорил о своем желании, чтобы она возвратилась в Голландию. Она уверяла его, что не хочет возвращаться в страну, где умер ее сын и где ее ожидают только огорчения. «Моя репутация запятнана, – говорила она императору, – мое здоровье потеряно, я уже не жду счастья в жизни; прогоните меня от вашего двора, если хотите, заприте меня в монастырь; я не желаю ни трона, ни богатства. Дайте покой моей матери, выдвиньте Евгения, как он того заслуживает, а мне позвольте жить в уединении и спокойно».

Когда голландская королева рассуждала таким образом, ей удавалось тронуть императора; он утешал ее, ободрял, обещал свою поддержку, говорил ей, что со временем все уладится, но не хотел и слышать о разводе между нею и Луи. Часто он подумывал о своем собственном разводе, но сознавал, что было бы что-то смешное в частом повторении одного и того же события в его семье. Госпожа Луи подчинялась и выжидала, твердо решившись не уступать и не идти на новое сближение, которого божась, да, кажется, и сам король не желал его. Раздраженный против своей жены более, чем когда бы то ни было, он любил ее не больше, чем она его, и громко осуждал ее в Голландии, так как ему хотелось разыграть роль жертвы. И многие верили этому, – королям нетрудно найти легковерные уши. Верно одно: и муж, и жена были очень несчастны; но мне кажется, что Луи страдал бы повсюду из-за своего собственного характера, тогда как в характере Гортензии было много того, что могло бы сделать жизнь спокойной и ясной, так как в ней не было ни малейшего признака какой бы то ни было страсти: ее сердце и ум склоняли ее к глубокому спокойствию.

Великая герцогиня Бергская старалась быть любезной со всеми, кто жил в Фонтенбло. У нее был довольно веселый характер, и порой она умела казаться добродушной. Герцогиня жила в замке на свой собственный счет, довольно роскошно, и у нее всегда был богатый стол. Все подавали на позолоченной посуде, чего не было даже у императора. Герцогиня приглашала всех обитателей дворца, принимала очень любезно даже тех, кого не любила, и, казалось, думала только об удовольствии, однако на самом деле не теряла времени даром. Как я уже упоминала, она часто виделась в это время с австрийским посланником Меттернихом. Меттерних был молод и красив; казалось, он обратил внимание на сестру императора. Она сейчас же это заметила и с тех пор из кокетства или, вернее, из тщеславия, соединенного с предусмотрительностью, начала принимать ухаживание министра, который, как говорили, пользовался влиянием при дворе и впоследствии мог быть ей полезен. Была ли у нее заранее такая мысль или нет, но она воспользовалась этой поддержкой.

Кроме того, сознавая влияние Талейрана, она старалась сблизиться с ним, скрывая, насколько возможно, свои сношения с Фуше, который виделся с ней с большими предосторожностями. Мы видели, как она прельщала Талейрана в салоне Фонтенбло, говорила с ним больше, чем с другими, улыбалась его остроумным замечаниям, смотрела на него, когда могла сказать что-нибудь такое, что не осталось бы незамеченным.

Талейран стал, со своей стороны, искать сближения. Тогда беседы сделались несколько более серьезными. Госпожа Мюрат не скрыла от Талейрана, что видит в себе силу держать в руках скипетр; она упрекала Талейрана в том, что он мешал этому. Талейран возражал ей, что у Мюрата нет достаточной широты ума, он шутил на его счет, и эти шутки не были встречены враждебно. Напротив, принцесса охотно отдавала своего мужа на посмеяние, но говорила, что не взвалила бы на него одного бремя власти. Мне кажется, мало-помалу она добилась того, что Талейран, до известной степени очарованный ею, стал относиться к ней менее враждебно.

В то же самое время она была очень ласкова с Маре, который в тяжеловесных выражениях твердил императору о замечательном уме его сестры. Император сам был о ней довольно высокого мнения, и это мнение подкреплялось еще целым рядом похвал, а эти похвалы, как он хорошо знал, произносили люди, которые не могли сговориться между собой. Он стал относиться к сестре с большим уважением. Мюрат, который терял от этого, иногда оскорблялся и жаловался; тогда происходили семейные сцены, в которых муж желал вернуть свои права и свое положение. Он дурно обращался с принцессой, и это немного пугало ее; наконец, отчасти хитростью, отчасти угрозами, то ласковая, то надменная, умея очень искусно показать себя покорной женой или сестрой, она сбивала своего мужа с толку, возвращала себе прежнее влияние и доказывала Мюрату, что своим поведением приносит пользу ему самому. Кажется, такие же бури происходили и тогда, когда она жила в Неаполе, и тщеславный Мюрат иногда относился к ней с недоверием, от которого страдал сам; но все согласны в том, что если он делал ошибки, то именно тогда, когда переставал слушаться ее советов.