Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Из всех придворных заботы об удовольствиях императора, без сомнения, больше всего беспокоили Ремюза. Устройством празднеств и спектаклей заведовал обер-камергер, и Ремюза в качестве первого камергера должен был взять на себя весь этот труд. Это самое подходящее слово в данном случае, так как настойчивая и капризная воля Бонапарта делала занятие такого рода довольно трудным. «Я жалею вас, – говорил ему Талейран, – вам приходится забавлять того, кого ничем нельзя позабавить».

Император желал, чтобы спектакли давались два раза в неделю и всегда были разнообразными. Участвовали только артисты из «Комеди Франсез», иногда бывали представления итальянской оперы. Играли обыкновенно одни трагедии, чаще всего Корнеля, некоторые из пьес Расина и изредка Вольтера, пьесы которого Бонапарт не любил. Заранее одобрив репертуар, составленный для этой поездки, и объявив решительно, что он желает, чтобы в Фонтенбло были лучшие артисты труппы, император требовал вместе с тем, чтобы представления в Париже не прерывались; для этого были приняты необходимые меры.

И вдруг, скорее по капризу, чем по желанию, император нарушал порядок, который сам же одобрил, требовал другой пьесы или другого артиста, и притом утром, в тот самый день, когда надо было все это устроить. Он никогда не слушал никаких замечаний, чаще всего раздражался, и было счастьем, если он говорил, улыбаясь: «Ну вот еще! Если вы приложите немного труда, вам это удастся; я этого хочу, а вы должны найти способ это исполнить». Как только император произносил свое непреложное «я хочу», – слово это повторялось эхом по всему дворцу. Дюрок и особенно Савари произносили его таким же тоном; Ремюза повторял его всем актерам, старавшимся припомнить роль и сбитым с толку внезапной переменой. Курьеры скакали сломя голову, чтобы разыскать необходимых людей или необходимые предметы. День проходил в каком-то бессмысленном волнении из-за пустяков, в страхе из-за какого-нибудь случая или болезни, которые могли бы помешать исполнить данное приказание; а мой муж, заходя ко мне в комнату, чтобы отдохнуть на минуту, вздыхал, думая о том, почему разумный человек должен истощать свое терпение и тратить изобретательность своего ума на такие пустые вещи.

Нужно пожить при дворе, чтобы знать, до какой степени становятся важными самые незначительные мелочи и как неприятно переносить неудовольствие господина, даже в том случае, если дело касается пустяков. Короли любят выказывать это неудовольствие перед всеми, а выслушивать обвинение или резкие слова в присутствии стольких людей, которым служишь зрелищем, – просто невыносимо.

Наконец удавалось с большим трудом удовлетворить императора, но не нужно думать, что он когда-нибудь выражал это довольство. Самым красноречивым выражением удовольствия становилось его молчание, с чем надо было примириться. Часто он являлся на спектакль озабоченный, раздраженный чтением английских газет или утомленный охотой, задумывался или засыпал. При нем не аплодировали; представление без аплодисментов выглядело необыкновенно холодным. Двору страшно надоели эти вечные трагедии; молодые женщины засыпали, слушая их; после спектакля все расходились скучающие и недовольные. Император замечал это впечатление, раздражался, нападал на своего первого камергера, бранил артистов, требовал, чтобы нашли других, хотя у него были самые лучшие, и приказывал поставить в последующие дни другие пьесы, которые постигала почти такая же участь. Очень редко бывало иначе, и надо признаться, что все это было действительно неприятно. В день спектакля в Фонтенбло я всегда испытывала беспокойство, которое становилось для меня некоторого рода мучением, повторявшимся без конца; это, в сущности, невозможное дело связано было с важными последствиями, что делало его еще более тягостным.

Император любил игру Тальма. Он убеждал себя, что очень любит его; но мне кажется, ему скорее было только известно, что Тальма великий артист, а сам он не понимал этого. Ему недоставало образования, кроме того, он слишком был поглощен своим реальным положением, чтобы обращать внимание на то, что совершается в какой-либо пьесе, или на развитие вымышленной страсти. Порой Бонапарт казался растроганным какой-нибудь сценой или словом, сказанным так, что в нем слышался талант; но это волнение мешало остальному удовольствию, потому что ему хотелось, чтобы оно продолжалось, не утрачивая своей силы, и он уже не обращал никакого внимания на второстепенные или менее яркие впечатления, которые возникают благодаря красоте стиха или той гармонии, какую придает целой роли талант артиста.

В общем, Бонапарт находил наш французский театр холодным, наших артистов – слишком сдержанными и всегда ставил в вину другим то, что не мог получить никакого удовольствия там, где толпа находила развлечение. То же самое надо сказать и относительно музыки. Бонапарт мало понимал в искусствах, но, зная им цену благодаря своему уму, требовал от них большего, чем они могли дать, и жаловался, что неспособен почувствовать то, чего не понимает.

Ко двору были приглашены первые певцы Италии. Он щедро платил им и удовлетворял свое тщеславие тем, что отнимал их у других государей, но слушал их скучая и редко с интересом. Ремюза придумал оживить концерты тем, что вводил в них нечто вроде представлений, в которых исполнялись арии. Концерты давались иногда в театре. Они были составлены из лучших мест итальянских опер. Певцы исполняли их в костюмах и действительно играли; декорации представляли место действия. Все это было поставлено очень тщательно, но, как и все остальное, не производило должного впечатления.

Эти же рассеянность и неудовлетворенность, которые император проявлял повсюду, омрачали рауты и балы в Фонтенбло. Около восьми часов вечера весь двор в самых роскошных нарядах отправлялся к той из принцесс, которая принимала в этот день. Все становилось кругом и молча глядели друг на друга, ожидая их величеств. Императрица появлялась первая, с большой грацией обходила салон, затем садилась и, подобно всем другим, молча ждала появления императора. Наконец он входил и садился подле нее, смотрел, как танцуют, но в лице его не было ничего, что располагало бы к веселью, да его и не было на подобных собраниях. Во время контрдансов он прохаживался иногда между рядами дам и обращался к ним с ничего не значащими словами, которые большей частью оказывались не особенно деликатными шутками насчет их туалетов. Почти тотчас же он исчезал, и вскоре после его ухода все также расходились по своим апартаментам.

Во время поездки в Фонтенбло при дворе появилась очень красивая особа, которой император немного увлекся. Это была итальянка, которую Талейран увидел в Италии и уговорил императора устроить ее при императрице в качестве лектрисы; ее муж был назначен главным сборщиком налогов. Императрица, сначала немного испуганная появлением этой красавицы, скоро решившейся принимать участие в развлечениях, от которых ей невозможно было долго отказываться, и на этот раз закрыла глаза на то, что происходило. Эта лектриса скорей подчинялась, чем была довольна. Она уступила своему господину как бы по убеждению, что ему не следовало противиться; она не выставляла напоказ своего успеха и не предъявляла никаких претензий; она даже сумела сочетать в душе глубокую привязанность к госпоже Бонапарт с уступчивостью по отношению к прихоти ее мужа, благодаря чему приключение это произошло без шума и без огласки. Она была в то время самой заметной при дворе, где было немало красивых женщин. Я никогда не видела таких прекрасных глаз, таких тонких черт лица, такой гармонии во всей наружности. Она была высокого роста, изящно сложена, но ей не мешало бы быть немного полнее [161].