Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Принц Бразильский уехал из Лиссабона 29 ноября, и через несколько дней после этого туда вступил генерал Жюно с нашей армией, объявив, по обычаю, что мы пришли освободить португальцев от английского ига. В конце этого месяца император, собрав в Милане Законодательный корпус, объявил, что торжественно усыновляет Евгения, который становится наследником итальянской короны вследствие отсутствия прямых наследников у императора. Вместе с тем император разрешил ему носить титул принца Венецианского, а маленькой новорожденной принцессе дал титул принцессы Болонской. После этого, 1 января 1808 года, он возвратился в Париж.

В то время я была погружена в очень печальные занятия. По возвращении из Фонтенбло я застала свою мать больной. Ее болезненное состояние сначала не внушало мне беспокойства. Хотя она сильно страдала, но была очень довольна улучшением в нашем положении, и в начале ее болезни я поставила наш дом на очень широкую ногу, как этого желал император. К концу декабря состояние моей матери стало настолько опасным, что мы могли думать только об уходе за ней, и наш дом был закрыт. Через три недели после этого нас постигло большое горе: мы лишились ее, и я лишилась, таким образом, одной из главных радостей.

Мать моя была выдающейся личностью во всех отношениях. Она обладала большим умом, отличалась серьезным отношением к жизни и приветливостью, пользовалась в обществе вполне заслуженным уважением. Она была нам полезна и дорога каждую минуту. Все очень жалели о ней. Эта утрата повергла нас в отчаяние; муж мой оплакивал ее как настоящий сын. Нас очень жалели, даже при дворе, потому что все знали ей цену. Сам император отозвался на это горе и надлежащим образом выразил это Ремюза, когда снова увидел его, но я уже говорила, что уединенная жизнь, которую заставило меня вести мое горе, а кроме того, приличие противоречили его планам, и через три или четыре месяца он отнял у нас ту часть доходов, которую назначил на расходы, требуемые пышной жизнью, так как теперь эти расходы были нам как бы не нужны. Таким образом, он поставил нас в очень затруднительное положение из-за долгов, которые сам заставил нас сделать.

Я провела эту зиму очень печально: горько оплакивала мать, была в разлуке со своим старшим сыном, которого мы поместили в учебное заведение, – нам хотелось, чтобы он развивал те счастливые способности, которые свидетельствовали о его выдающемся уме. Здоровье мое было слабым, и я впала в глубокое отчаяние.

Несомненно, мое общество не могло доставить большого развлечения Талейрану, но, несмотря на это, он не пренебрегал мной в несчастье. Талейран был одним из тех, кто особенно старался меня утешить. Он знал мою мать раньше и теперь много говорил о ней со мной и слушал мои воспоминания о ней. Тяжелое горе, которое я переживала, уничтожило все мои старания казаться перед ним умной, и я не удерживала слез в его присутствии. Часто проводя время втроем, со мной и моим мужем, он не подавал вида, что ему наскучили и мое горе, и нежные утешения Ремюза. Когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что он нас наблюдал с известного рода любопытством. Вся его жизнь прошла так, что он был лишен естественных привязанностей; мы представляли для него невиданное зрелище, которое его немного трогало. Казалось, он в первый раз убедился в том, что взаимная любовь, основанная на нравственных чувствах, дает отраду и мужество в трудные минуты жизни. То, что происходило в моей комнате, давало ему отдохнуть от того, что происходило в другом месте, может быть, даже от его собственных воспоминаний, так как он не раз говорил мне в то время о себе с сожалением, даже с известным отвращением, если можно так выразиться.

Наконец, тронутые его заботами, мы платили Талейрану благодарностью, которая исходила из глубины сердца; он приходил к нам все чаще и чаще и оставался надолго; говоря с нами, он теперь уже не позволял себе шуток и насмешек над другими. Верная себе, я открывала ему свою душу, живую и нежную благодаря тому, что я привыкла наслаждаться счастьем. Теперь, переживая свое горе, свою глубокую печаль и забывая обо всем том, что происходило кругом, я переносила его в незнакомую ему область; и казалось, что знакомство с этой областью доставляет ему удовольствие. Мало-помалу я достигла того, что могла свободно говорить ему все; он предоставил мне право бранить его, судить о нем, и часто довольно строго. По-видимому, моя искренность нравилась ему, так что между нами создалась внутренняя связь, которая была приятна нам обоим. Когда мне удавалось его тронуть, я гордилась этим как победой, и он ставил мне в заслугу то, что я затронула его душу, которая часто была погружена в какую-то дремоту – благодаря привычке, системе или равнодушию.

Однажды, удивленная противоречиями в его характере, я дошла до того, что сказала ему: «Господи! Как жаль, что вы вечно себя портили; право, мне кажется, вы лучше, чем вы есть».

Талейран улыбнулся. «То, как прошли наши первые годы, – сказал он мне, – влияет на всю нашу жизнь, и если бы я поведал вам, как провел свою юность, то многое не показалось бы вам удивительным». И он рассказал мне, что, будучи старшим в семье и вместе с тем калекой, он обманул надежды и даже нарушил приличия, которые в эпоху, предшествующую революции, требовали, чтобы старший сын в дворянской семье был военным; его оторвали от семьи и отправили в провинцию к старой тетке. Затем он уже не вернулся к родным, и его отдали в духовную семинарию, внушив, что он должен поступить в духовное звание, к чему у него не было никакой склонности.

В течение тех лет, которые он провел в Сен-Сюльписе, Талейран был вынужден почти всегда оставаться один в своей комнате, так как его физический недостаток не давал ему возможности участвовать в каких-либо развлечениях. Тогда он впал в глубокую меланхолию, составил себе плохое мнение об общественной жизни, раздражаясь тем, что его хотели заставить сделаться священником, и решил, что не должен с точностью исполнять обязанности, наложенные на него без его согласия. Он прибавлял, что в нем возникло глубокое отвращение к жизни, сильное раздражение против предрассудков, и ему удалось избегнуть отчаяния только потому, что он выработал в себе полное равнодушие ко всему и ко всем.

Когда он вернулся к отцу и матери, его встретили как что-то неприятное, с ним обращались крайне холодно, никогда он не слышал ни одного ласкового слова или какого-нибудь утешения. «Вы сами видите, – говорил он мне, – что в подобном положении надо было умереть с горя или сделаться бесчувственным, так, чтобы не думать о том, чего мне недоставало. Я сделался бесчувственным, но готов согласиться с вами, что был неправ. Может быть, лучше было бы, если бы я страдал и сохранил способность сильно чувствовать, так как это душевное безразличие, в котором вы меня упрекаете, часто вызывало во мне самом отвращение. Я недостаточно любил других; но я не особенно любил и самого себя и не слишком интересовался собой [170].