Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Фонтан, который пользовался большим уважением благодаря своему прекрасному, благородному таланту и считался очень образованным человеком, отличался вместе с тем довольно слабым характером: он был немного беззаботен, ленив и нерешителен в своих действиях; все это указывало на то, что он неспособен бороться, когда это бывает нужно. Я могу отнести и его к числу фасадов, о которых только что говорила. Но при всем том народное просвещение во Франции все-таки выигрывало благодаря этому созданию императора. В систему образования был внесен порядок, были усилены занятия наукой, – юношество оказалось занятым.

Говорили, что в эпоху Империи образование в лицеях носило чисто военный характер, но это неверно. В них очень много занимались литературой, были усилены занятия древними языками, математикой и искусствами; обращали внимание на нравственность, установили строгий надзор за учениками. Но образование не было ни в достаточной мере религиозным, ни в достаточной мере национальным, а между тем это было время, когда требовалось, чтобы оно отличалось и тем и другим. В этих заведениях нисколько не старались дать молодым людям политические и нравственные знания, которые создают хороших граждан и готовят их к участию в работе правительства. Однако могущество знания, соревнование для получения наград и дух времени оказали большое влияние на многих из них, и в настоящее время французская молодежь, которая хоть и не стоит так высоко, как могла бы стоять, тем не менее достигла замечательного развития.

Можно заметить громадную разницу между теми, кто держался вдалеке от общественного образования, открытого для всех, и теми, кто им воспользовался. Приверженность старым порядкам, недоверие, некоторого рода беспокойство заставили французское дворянство и часть обеспеченного класса держать детей дома; их воспитывали со множеством всяких предрассудков, тяжесть которых им приходится теперь нести. Юношество, воспитывавшееся в лицеях, достигло известной силы благодаря всемогуществу общественного образования. Быть может, оно заблуждалось порой и давало заманить себя обаянием блестящего ореола славы, окружавшего Бонапарта. Но энтузиазм юных душ всегда имеет своим источником благородные чувства; он охватывает их, при этом не развращая; в двадцать лет люди бывают так доверчивы, что впоследствии никакая перемена не заставит их краснеть. Можно было восторгаться Бонапартом и потом возвратиться к любви, к родине и к свободе. Пожилые люди не имеют этого преимущества: так как в их одобрении предполагают больше сознательности, то им бывает стыдно от него отказаться; нужно много мужества, чтобы почувствовать и признать свои ошибки, и упрямое тщеславие часто заставляет сохранить бесполезные предрассудки.

В конце концов учреждение Университета было встречено с большим одобрением. Но случилось так, что последующие события привели его сначала в упадок, а потом и разрушили, как и все остальное.

Немного позднее, 23 марта 1808 года, двор переехал в Сен-Клу. Император всегда старался по возможности скорее выехать из Парижа: Тюильри ему не нравился, потому что там невозможно было много гулять, и притом чем дальше он шел вперед, тем больше его стесняло присутствие парижан. Он не любил никакого принуждения, а в городе все очень быстро узнавали о вспышках его гнева или словах, которые порой у него вырывались. Он возбуждал любопытство, которое его раздражало; его холодно встречали в обществе, о нем рассказывали тысячи анекдотов, так что он вынужден был постоянно сдерживаться. Поэтому его пребывание в Париже становилось все более и более коротким, и поговаривали о том, что двор переедет в Версаль. Было решено реставрировать дворец, и Бонапарт говорил не раз, что, в сущности, ему надо жить в Париже только во время сессии Законодательного корпуса.

Когда он выезжал за город и на обратном пути должен был проезжать через ту или другую заставу, то всегда говорил: «Ну вот, мы опять в великом Вавилоне». Иногда он мечтал о перенесении столицы в Лион; только его воображение могло навести его на мысль о таком проекте, но это нравилось ему и было его любимой мечтой. Парижане хорошо знали, что Бонапарт не любил их, и мстили ему каламбурами и анекдотами, едкими и часто злыми. Они выказывали ему покорность, но относились к нему холодно и насмешливо.

Придворные вельможи усвоили себе антипатию господина и, говоря о Париже, всякий раз прилагали к нему какие-нибудь бранные эпитеты. Наконец, у императора нередко вырывалось грустное замечание: «Они все еще не простили мне пушек, которые я навел на них 13-го вандемьера».

Собрание замечаний Бонапарта относительно его собственного поведения было бы очень полезной книгой для многих государей и для тех, кто решается давать им советы. Мне часто приходится слышать от людей, которые еще совсем недавно познакомились с искусством управлять, что нет ничего легче, чем заставить с помощью силы признать свою волю и при помощи штыков принудить народ подчиняться какому угодно режиму; и я вспоминаю, что говорил император о тех затруднениях, которые были результатами первых его шагов на политическом поприще, о неудобствах, вытекавших из того, что он употреблял силу против граждан, о трудностях, которые тотчас же возникли после того, как он вынужден был использовать подобные средства. Я помню, что он говорил своим министрам, как только в совете решались на какие-нибудь резкие меры: «Ручаетесь ли вы за то, что народ не восстанет?» И малейшее народное волнение казалось ему важным и неприятным. Он с удовольствием рассказывал или слушал рассказы о различных волнениях, переживаемых на поле битвы, но бледнел, когда говорили о крайностях, на которые бывает способен народ во время восстаний. Наконец, если во время верховых прогулок по улицам Парижа какой-нибудь рабочий бросался к нему, чтобы просить о милости, он тотчас же пугался и осаживал лошадь.

Гвардейским генералам было приказано избегать столкновений между народом и солдатами. «Я не могу оправдать этих последних», – говорил Бонапарт. И если случайно происходило какое-нибудь столкновение между военными и горожанами, то, обыкновенно, наказывали и удаляли военных, которым затем вручали денежные награды.

Между тем север Европы был в тревожном состоянии. Шведский король был слишком предан той политике, которой требовало от него английское правительство, что не совсем соответствовало интересам его подданных; он навлекал на себя все большее и большее осуждение со стороны шведов, и его поведение зависело от экзальтированного состояния ума. Русский император объявил ему войну и в то же время начал кампанию против Финляндии; тогда Алопеус, русский посланник в Стокгольме, был вдруг арестован в своем доме, что явилось нарушением международного права.