Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

После развода император опять хотел захватить этот документ, но кардинал посоветовал императрице не выпускать его из рук. Насколько недоверие было распространено в семье, видно из того, как императрица говорила мне тогда, что кардинал мог ей давать советы только с согласия императора и хотел довести ее до какой-нибудь низости, чтобы иметь предлог выслать ее из Франции. Между тем дядя и племянник были тогда в ссоре из-за папы.

Наконец 2 декабря произошла церемония коронования. Трудно было бы описать всю ее пышность и передать все детали этого дня. Было холодно, но сухо и ясно, улицы Парижа были полны народа, но людьми руководило скорее любопытство, чем энтузиазм; гвардия была в полном вооружении и во всей красе.

Папа явился на несколько часов раньше императора и выказал необыкновенное терпение, долго оставаясь на троне, который был ему приготовлен в церкви, и не жалуясь ни на холод, ни на томительное ожидание процессии. Собор Парижской Богоматери был декорирован с большим вкусом и великолепием. В глубине церкви, где император мог появиться, окруженный своим двором, был воздвигнут для него пышный трон.

Перед отбытием в собор мы были собраны в апартаментах императрицы. Наши туалеты были блестящи, но бледнели перед туалетами императорской фамилии. Императрица, сияющая бриллиантами, с головкой, украшенной бесчисленными буклями, как в эпоху Людовика XIV, казалась не старше двадцати пяти лет [64]. Она была одета в платье и мантию из белого атласа, вышитую золотом и серебром. Бриллиантовое колье, серьги и драгоценный кушак – все это демонстрировалось с обычной грацией. Ее золовки тоже блистали неисчислимым количеством драгоценных камней, и император, рассматривая всех нас одну за другой, улыбался этой роскоши, которая была, как и все остальное, внезапным созданием его воли.

Сам Бонапарт также был одет в великолепный костюм. Так как в императорской мантии он должен был поехать только в церковь, то сейчас на нем были костюм из красного бархата, вышитый золотом, белый шарф и короткая мантия, усеянная пчелами, шляпа с бриллиантовой пряжкой и белыми перьями, а также бриллиантовая цепь ордена Почетного легиона. Этот костюм очень шел ему.

Все придворные были в бархатных мантиях, вышитых серебром. Мы щеголяли друг перед другом костюмами; надо сознаться, это зрелище было действительно красиво.

Император сел в золоченую карету с семью зеркальными стеклами со своей женой и двумя братьями, Жозефом и Луи. Затем каждый придворный направился к карете, которая была ему предназначена, и этот многочисленный кортеж шагом двинулся к собору. По дороге не было недостатка в приветствиях; в них не было энтузиазма, которого желал бы правитель, стремящийся видеть выражение любви, но эти приветствия могли удовлетворить тщеславие гордого и малочувствительного господина.

По прибытии в собор Парижской Богоматери император надел торжественную одежду, которая, казалось, несколько подавляла его. Его маленькая фигура исчезла под огромной горностаевой мантией. Простой лавровый венок, украшавший его голову, походил на античную медаль. Император был необыкновенно бледен, действительно взволнован, и выражение его глаз казалось строгим и несколько смущенным.

Вся церемония была величественна и красива. Момент, когда была коронована императрица, вызвал общее движение восторга – не из-за самого акта, но потому, что она была так изящна, так хорошо подошла к алтарю и с такой грацией и простотой преклонила колени, что очаровала всех. Когда нужно было перейти от престола к трону, случилась минута недоразумения между ней и ее золовками, которые несли мантию с такой неохотой, что, казалось, одну минуту императрица не могла двинуться дальше. Император, который это заметил, обратился к своим сестрам с несколькими сухими и резкими словами, после чего процессия возобновилась.

Через два или три часа весь наш кортеж направился к Тюильри; мы возвратились туда только к ночи, которая рано наступает в декабре; наш путь был освещен иллюминацией и бесчисленным количеством факелов, с которыми нас сопровождали. Мы обедали во дворце у обер-гофмаршала, а после этого император захотел в течение нескольких минут принять придворных, он был весел и очарован церемонией. Он находил нас всех красивыми, восхищался тем, как украшает женщин наряд, и говорил нам, смеясь: «Ведь это мне, дамы, вы обязаны тем, что так очаровательны». Он не хотел, чтобы императрица сняла свою корону, хотя она обедала с ним с глазу на глаз, и говорил ей комплименты относительно ее манеры носить диадему; наконец мы расстались.

Вернувшись домой, я застала у себя многих друзей и знакомых, которые не видели всех этих блестящих новшеств и собрались, чтобы доставить себе удовольствие лицезреть меня в моем новом наряде.

В течение месяца бесчисленные празднества и удовольствия следовали одно за другим. 5 декабря император отправился на Марсово Поле с тем же кортежем, как и 2 декабря, и распределял там орлов в полках. Энтузиазм солдат был гораздо сильнее, чем воодушевление народа. Плохая погода испортила этот день: дождь лил как из ведра; однако толпа народа покрывала трибуны Марсова Поля. «Если положение зрителей было печально, то не было никого, кто не находил бы себя вознагражденным тем чувством, которое его удерживало, а также самым горячим общим выражением чувств». Вот как описывает в «Мониторе» этот дождь Маре.

Самая обычная лесть, хотя и самая смешная, во все времена заключалась в том, что так как король нуждается в солнце, то и может влиять на его присутствие. Я встречала в Тюильрийском дворце как бы установившееся мнение: если император назначит на какой-нибудь день смотр или охоту, то небо в этот день непременно будет ясным. Это очень подчеркивали, когда такое случалось, и старались не останавливаться на днях туманных и дождливых. То же самое мы видим в эпоху Людовика XIV. Мне хотелось бы, чтоб правители принимали эту наивную лесть холодно, скажу даже – почти с отвращением, чтобы никто не решался больше ее возобновлять. Невозможно было сказать, что на Марсовом Поле не шел дождь во время распределения орлов; но многие уверяли на другой день, что дождь не мочил их!

Для императорской семьи и свиты был воздвигнут большой помост, на котором стоял трон, прикрытый по случаю дурной погоды. Ткань обивки быстро оказалась испорченной. Императрица вынуждена была удалиться вместе со своей дочерью, только что вставшей после родов, и золовками, за исключением госпожи Мюрат, которая храбро оставалась, несмотря на дурную погоду, хотя и была легко одета. Она привыкала с тех пор «переносить, – как говорила она, смеясь, – неизбежные неудобства на троне».