Клара Ремюза - Мемуары госпожи Ремюза

Все это (и, конечно, сами слова императора) взволновало меня до такой степени, что слезы выступили у меня на глазах. Император заметил это и обратился ко мне со своей любимой фразой: «У женщин всегда есть два ловких способа произвести впечатление: румяна и слезы». Слова эти, произнесенные ироническим тоном и с целью меня расстроить, произвели противоположное впечатление, – они задели меня и дали мне силу ответить: «Нет, ваше величество, иногда бывает, что человек, несправедливо обвиненный, не может не плакать от негодования».

Нужно отдать Бонапарту справедливость: встречая некоторую твердость, он не относился к вам с резкостью. Это происходило, может быть, потому, что, не особенно часто встречая твердость, он и не умел хорошенько на нее отвечать, или же потому, что его справедливый ум отдавал должное тому, что было справедливо прочувствовано. Несколько резкое проявление чувства, которое я испытывала, понравилось ему. «Если вы не одобряете, – сказал он мне, – ту инквизицию, которую устроила против меня императрица, как же не хватает у вас влияния, чтобы ее удержать? Она унижает нас обоих шпионством, которым меня окружает. Она дает орудие в руки своим врагам. Так как вы пользуетесь ее доверием, вы обязаны отвечать мне, и я делаю вас ответственной за все ее ошибки». Он даже несколько развеселился, произнося эти слова. Тогда я сообщила ему, что нежно люблю императрицу, что неспособна руководить ею, в особенности на ложном пути, но что в то же время невозможно положиться на страстную особу. Я сказала ему также, что он совершенно не умеет обращаться с ней, ведь, подозревала жена его справедливо или ложно, он всегда был с нею слишком резок.

Я не осмеливалась бранить императрицу за то, что ее поведение действительно заслуживало порицания, так как знала, что он передаст жене все, что я скажу. Поэтому я просто закончила уверением в том, что некоторое время буду держаться вдали от дворца и он сам тогда увидит, пойдет ли дело лучше. Бонапарт попробовал мне доказать, что не был и не мог быть влюбленным, что относится к госпоже Д. так же, как и к другим, что любовь создана для иных характеров, а он весь поглощен политикой и нисколько не желает при своем дворе господства женщин, что это принесло много вреда Генриху IV и Людовику XIV, его же роль гораздо значительнее, да и сами французы стали слишком серьезны, чтобы прощать правителям афишированные связи с титулованными фаворитками.

Он в несколько неуместном тоне заговорил и о поведении своей жены в прошлом, прибавляя, что она не имеет права быть слишком строгой. Я сочла нужным остановить его в этом разговоре, и он не рассердился. Наконец, он стал расспрашивать меня относительно тех лиц, которые служили шпионами при императрице; я по-прежнему отвечала, что их не знаю. Тогда император стал упрекать меня в том, что я недостаточно ему предана. Я старалась доказать ему, что гораздо искреннее привязана к нему, чем все доносящие о разных мелочах, о которых стыдно слушать. Этот разговор закончился лучше, чем начался: мне показалось, что я произвела на императора довольно благоприятное впечатление. Хочу еще заметить, что наша беседа была очень продолжительной.

Императрица, скучавшая в Булонском лесу, послала верхового, чтобы узнать, что задержало ее мужа. Верхового отправили назад с известием, что император заперся со мной. Ее беспокойство очень усилилось; она возвратилась в Тюильри и, так как меня там уже не было, послала ко мне госпожу де Талуэ с поручением узнать, что случилось. Повинуясь приказанию императора, я отвечала, что речь шла только о просьбах, относящихся к Ремюза.

Вечером генерал Савари давал маленький бал, на котором император обещал присутствовать. В течение этой зимы он искал случая почаще бывать на собраниях; оставался на них какое-то время, был весел, даже немного танцевал, хотя довольно неловко. Я явилась к госпоже Савари немного раньше придворных. Навстречу мне направился маршал Дюрок, он с почтением провел меня под руку до моего места; а хозяин дома оказал мне тысячу любезностей. Длительная аудиенция, данная мне утром, наводила на размышления: за мной ухаживали как за особой, пользующейся благосклонностью или большим доверием. Я внутренне улыбалась, видя эти старания со стороны придворных.

Император явился со своей женой; быстро пройдя между собравшимися, он остановился передо мной и любезно заговорил. Императрица не спускала с нас глаз и умирала от беспокойства, госпожа Д. казалась несколько смущенной. Все это забавляло меня, но я не предвидела, что из этого выйдет. На другой день императрица задала мне тысячу вопросов, на некоторые я не ответила. Тогда она обиделась, решив, что я пожертвовала ею, что искала выгоды, что не любила ее больше других; она глубоко огорчила меня.

Позже я поведала моей добрейшей матери все мои тайные горести; я приобретала печальный опыт и была еще настолько молода, что это стоило мне слез. Моя мать утешала меня и посоветовала держаться в стороне, что я и сделала, но это не принесло мне никакой пользы. Император заставлял меня высказаться, а упрекая свою жену за неблагоразумие, опирался на мнения, которые приписывал мне. Императрица стала обращаться со мной холодно, а я, со своей стороны, решила не добиваться ее откровенности.

Император, любивший ссорить окружающих друг с другом, видя наше охлаждение, стал относиться ко мне еще лучше. Госпожа Д., которую уверили в том, что она не обязана любить меня, была обеспокоена той небольшой благосклонностью, которой я, по-видимому, пользовалась у императора, и, быть может, даже делая мне честь немного ревновать меня, искала случая повредить мне. В этом мире всегда все устраивается прекрасно, когда касается чего-нибудь дурного, поэтому она легко нашла случай, который помог ей в ее намерениях.

В то же время Евгений Богарне и госпожа Луи Бонапарт уверились в том, что я изменила их матери, предав ее ради императора, и все это является следствием честолюбия моего мужа, который будто бы предпочел благосклонность господина привязанности госпожи. Ремюза держался вдали от всех этих маневров, но у придворных, если речь идет о честолюбии, все, что вероятно, – непременно уже верно. Евгений, который всегда дружелюбно относился к моему мужу, отдалился от него. Наше положение как придворных было неплохо, но мы оставались только честными людьми и оба огорчились, не желая извлекать из момента никакой постыдной выгоды.

Мне остается рассказать, каким образом госпоже Д. удалось нанести последний удар. Среди тех лиц, с которыми моя мать и я поддерживали отношения, была графиня де Дама, дочь которой дружила с моей сестрой и довольно близко общалась со мной. Графиня де Дама была экзальтированной роялисткой. Она высказывала свои мнения довольно неосторожно, и после происшествия с адской машиной ее обвинили в том, что она прятала шуанов от возмездия. Осенью 1804 года на графиню де Дама был сделан донос за несколько резкие выражения, и ей пришлось уехать за сорок лье от Парижа. Эта строгость повергла в отчаяние и мать, и дочь, которая должна была вскоре родить. Видя их слезы и разделяя их горе, я передала императрице свое огорчение; она рассказала об этом своему мужу, который согласился меня выслушать и даже кончил тем, что пообещал мне отмену приговора. Графиня де Дама запомнила услугу, которую я ей оказала, и, связанная благодарностью по отношению к императору и испуганная угрожавшей ей опасностью, стала осторожнее в своих словах. Она никогда не говорила со мной об общественных делах, относилась с осмотрительностью к моему положению, я же уважала ее чувства.