Бранимир Чосич - Скошенное поле

В этот вечер Байкич уже собирался покинуть редакцию, когда его позвал Бурмаз. Взглянув на него, он сразу понял, что Бурмаз будет о чем-то просить: выражение его лица было тупое, и он лез из кожи, чтобы казаться любезным.

— Я, право, не знаю… — мямлил он, как бы находясь в затруднительном положении, — смею ли я просить так много… нет, не я, поймите меня, я только… в самом деле, ну, если бы вы работали врачом в каком-нибудь месте и не имели себе замены и вас позвали бы к злейшему врагу, которому надо без промедления сделать операцию аппендицита, как бы вы поступили? Ясно, что вы последовали бы голосу вашей совести и долга. В журналистике бывает…

— О чем идет речь? — спросил Байкич, слегка раздраженный тем, что Бурмаз так тянет.

— Пожалуйста… не подумайте только, что я вас заставляю. Это, конечно, предстояло сделать мне. Поэтому, если можете, я буду вам очень благодарен; если нет, вопрос исчерпан. Дело в следующем: я… вы меня понимаете? У меня… одно свиданьице. — Бурмаз лукаво подмигнул. — Мне было бы жаль пропустить его. Потому я и прошу вас заменить меня. Но, если вы не хотите, я попрошу кого-нибудь другого, хотя дело серьезное и мне хотелось бы доверить его вам: я был бы тогда вполне спокоен. Конечно, на вас…

— Да в чем же дело?

— Надо поехать к Деспотовичу.

Байкич чуть вздрогнул (Бурмаз заметил это уголком глаза) и тут же совладал с собой.

— И вы думаете?

— Надо попытаться! — Бурмаз поднял указательный палец. — Попытаться! Если бы дело шло об обыкновенном и верном, повторяю — вер-ном, интервью, я бы не потребовал от вас такой жертвы. Я вполне понимаю и уважаю ваши чувства по отношению к этому человеку. Но известия, которые у нас имеются о репарационных облигациях, ужасны, ужасны. Мы должны добиться каких-то данных. В случае если он не примет вас как сотрудника «Штампы» — что по-человечески вполне понятно, — или примет, но откажется отвечать, вы — потому-то я и прошу именно вас — составите репортаж: «Как мне не удалось интервьюировать господина Деспотовича» — прекрасный заголовок! Дело теперь, значит, только в ваших личных…

— Личные причины я отбрасываю в сторону, — ответил Байкич, вполне овладев теперь своими чувствами. — В данную минуту я прежде всего журналист.

— Ответ, достойный маршала Наполеона! — отозвался Бурмаз.

Байкич не заметил, как при этих словах у Бурмаза в уголках губ появилась неприятная насмешливая складка.

— Вот здесь вопросы. Желаю удачи.

Министерство финансов, окруженное зеленью, было темно и пусто. Свет виднелся только у подъезда и в трех окнах на втором этаже. Спускаясь по аллее старых каштанов, Байкич подумал, что эта попытка — да еще в такое необычное время — заранее обречена на провал. Только Бурмаз, обуреваемый манией величия, мог до этого додуматься. Привратник пропустил Байкича, едва взглянув на него. Служитель у двери сразу доложил о нем начальнику кабинета. Начальник кабинета без единого слова исчез за тяжелыми двустворчатыми дверями, чтобы через несколько мгновений снова появиться:

— Пожалуйста!

Похоже, что его ждали! Но у Байкича не было времени размышлять об этом: он уже находился перед Деспотовичем. Он волновался. Кровь бросилась в голову. Он почти не различал предметов вокруг себя. Он был именно в том положении, о котором когда-то мечтал: огромный, тихий кабинет, ночь, и они вдвоем, друг против друга. Он мог бы теперь задать ему давно заготовленный вопрос о своем отце. И от одной этой мысли он стал задыхаться. Казалось, сердце готово было разорваться в груди. Он едва мог заставить себя спокойно дышать.

— Садитесь вон за тот стол.

Байкич нащупал стул и сел. И сразу вздохнул свободнее, потому что все прошло, он ничего не сказал. Кончики пальцев у него стали влажные, он с трудом держал карандаш. Да и что бы он мог сказать? И ему вдруг захотелось поскорей убраться из этой комнаты, уйти подальше от этого человека. И понял: это желание напрасно, он шагу ступить отсюда не посмеет, попался, как в мышеловку. И только тогда он вспомнил о своей обязанности. Ему платили, и он должен был оставаться на месте.

Деспотович медленно прохаживался позади Байкича. Вдруг он остановился (очевидно, через плечо Байкича он смотрел на белую бумагу).

— Пишите. Как известно, на курс бумаг влияет не только действительное изменение их ценности, но и психологические моменты, которые для широких масс и являются решающими. Опасность, которая в данный момент угрожает ренте репарационных облигаций, вовсе не фиктивная, как полагают многие, — она заключается именно в том, что на ее курс сейчас влияют не только явные причины, которых, к сожалению, достаточно, но и психологические. С самого начала дело о репарационных облигациях велось плохо. Сменяющиеся правительства, которым надлежало заниматься этим вопросом, не исправляли первоначальных ошибок, а только ухудшали положение этих бумаг. В свое время государство получило огромное количество ценностей, которые были присвоены и распроданы, вместо того чтобы попасть в руки пострадавших. Не удивительно, что в народе создалось убеждение, что репарационные облигации ничего не стоят, что постановление о возмещении военных убытков не больше как клочок бумаги, вроде выдававшихся когда-то квитанций за реквизированный скот. Другие правительства, пользуясь такими настроениями в народе и желая как можно дешевле разделаться с пострадавшими, начали продавать ценности с торгов не за наличные, а за облигации, выручая таким образом фантастические суммы. Не веря в решение, по которому они получали репарационные облигации, люди стали соглашаться на вычет из причитающихся им денег десятков тысяч динаров, лишь бы получить, например, корову. В Подринском округе за плуг заплатили пять тысяч, а цена самой обыкновенной лошади подскочила до ста тысяч динаров.

Начали бить стенные часы. Звук был такой глубокий и мелодичный, а мысли Байкича улетели так далеко, что он, вздрогнув от неожиданности, словно по нему пробежал электрический ток, царапнул по бумаге пером. «Я стал нервным, как женщина!» — рассердился он на себя, глядя на получившиеся у него сорочьи ноги длиной в целый сантиметр. Двумя резкими прямыми линиями он энергично зачеркнул их. Он был весь красный: Деспотович, наверно, все видел! Между тем Деспотович снова зашагал за его спиной.

— Пишите. План амортизации и замена судебного решения репарационными облигациями не изменили отношения к этим бумагам. Причиной была прежде всего крайняя замедленность этого процесса, а затем недоверие масс, которые подозревали, что государство не выполнит принятых на себя обязательств, имея все основания для таких подозрений: государство уже несколько узаконенных обязательств отменило новыми законами. Какая же гарантия, что очередное правительство в целях урегулирования бюджета не решит вопрос о репарационных облигациях любым иным способом, внеся поправку или даже издав специальный закон. Это ощущение неуверенности налицо, и выражается оно в непрерывном падении бумаг, в которых заинтересованы самые широкие слои населения. Оставляя в стороне тот факт, что падение может быть более или менее резким, надо признать, что оно — явление постоянное (Вы уже написали? Да? Пожалуйста…), что оно явление постоянное, а это самое главное и самое важное. Сейчас я не могу вам сказать, что намерено предпринять правительство по этому вопросу. Мы констатировали наличие зла, а это главное. Такая констатация — половина решения вопроса. Хочу еще только добавить — к огорчению некоторых господ, которых такое положение устраивает, — что усиленное обращение этих бумаг вовсе не означает их широкого хождения; в действительности, если принять во внимание их постоянное и неуклонное падение, это означает, что держателей бумаг охватил психоз паники и они стараются сбыть их с рук за любую цену. Точка.