Бранимир Чосич - Скошенное поле

Перед лавками сидели в одних рубахах торговцы и ремесленники — сапожники, горшечники, колесники, пекари, портные — в ожидании вечерней прохлады. Байкич остановился перед лавчонкой, торговавшей платками, дегтем, косами и солью, и вежливо спросил у человека, опустившего волосатые ноги в медный таз с холодной водой, где находится, гм, Земледельческий кредитный банк.

— Тебе что, Перу надо?

— Господина Вранича.

— Ну, коли Перу, так его сейчас в банке нет, вон он в «Сербском короле» играет в санс.

Перед «Сербским королем» цвели олеандры в зеленых кадках. Между олеандрами стояло два-три стола, покрытых синими скатертями. Сквозь открытые окна из кафаны несло, как из погреба, кислым вином, плесенью и холодом, раздавались громкие восклицания. Байкич заглянул туда: в кафане было просторно — половину столов вынесли на улицу; с потолка неподвижно свисали липучки для мух; в глубине на буфете поблескивали стаканы, бутылки и медь на пивном аппарате. У самого окна, с расстегнутыми воротниками и без пиджаков, сидели трое и с шумом шлепали засаленными картами по полированной доске стола.

— Недобор, пяти не добрал, не потей зря! — восклицал коренастый человек с мокрыми черными усами, в расстегнутом жилете, поперек которого тянулась золотая цепочка с наполеондором в виде брелока. — Давай-ка запишу тебе. — И, отодвинув стакан вина, он взял мел и занес его над дощечкой.

— Вот тебе! — отрезал собеседник коренастого и стукнул по столу огромной ручищей с картой. — Туз червей… король червей, валет червей, десятка червей… раз! раз!.. — разносилось по всей кафане, — пять червей и туз в трефах… ну, какого же черта еще нужно!

Человек, у которого на руках скопилось столько «червей», был крупный, смуглый, с вьющимися прядями волос, спадавшими на низкий лоб до густых бровей. Тонкие усы обрамляли рот, черные и блестящие, как крылья ласточки. Из-под чистой рубахи хорошего сербского полотна виднелась синяя фуфайка. Опоясан он был нарядным тонким красным поясом, но не по-крестьянски поверх рубахи, а по-хозяйски, под брюками. Полугосподский пиджак из добротного сукна с большими роговыми пуговицами был накинут на спинку стула. Третий человек был священник; медный, теплый цвет его круглого лица прекрасно гармонировал с холеной светло-каштановой бородой и красной подкладкой откинутых рукавов. Байкич остановился у окна.

— Простите, господа, я сотрудник «Штампы» и хотел бы видеть господина Вранича.

— Э, добро пожаловать! — буркнул кудрявый и бросил карты. Потом обернулся к священнику: — Это ты мне, отец, заплатишь, а теперь надо вот поговорить с молодым человеком. Может, выпьешь чего-нибудь? — обратился он к Байкичу и, не дожидаясь ответа, заорал: — Жи́вота, еще четыре кружки… наливай полней, не взбивай пену, иначе ребра тебе переломаю! Входите, брат, не стойте, как баран перед дубовыми воротами. Это вот наш священник, отец Стоян, а это наш председатель общины газда Йова; если ты заметил печи для обжига извести и новые дома около станции, — это все ему принадлежит.

Оказавшись в компании этих людей, Байкич смог убедиться, насколько он слаб и плохо развит физически: каждый из этих троих, сидевших вокруг стола, весил по меньшей мере сто килограммов.

— Профессия журналиста тяжелая, — мягко сказал отец Стоян, сдувая с края кружки пену, чтобы не замочить своих расчесанных усов. — Я знавал одного журналиста — худой, худющий, во какой. — И он поднял свой мизинец.

— Но… — протянул Байкич, — это зависит…

— А сколько можно заработать, ну, скажем, в среднем? — полюбопытствовал газда Йова.

— Да в зависимости от газеты — две, три, пять тысяч в месяц.

— А тебе сколько платят? — загремел газда Пера.

Байкич не счел возможным пресечь эти расспросы. Покраснев, он солгал:

— Я получаю всего три с половиной. Но к этому надо прибавить суточные и бесплатный билет по железным дорогам и на пароходе.

— Ну, ну! Это неплохо.

— А билет при вас? Хотелось бы посмотреть, на что он похож? — попросил газда Йова.

Три человека долго ощупывали билет толстыми пальцами, вслух читали, что на нем написано, и качали головами.

— И стоит тебе показать билет, словно ты депутат, и кондуктор тебе откозыряет? — удивлялся газда Йова.

Только после того как они досыта наговорились о всевозможных доходах, выпили «еще по кружке пива» и съели на закуску по «кусочку» жареной ливерной колбасы, осмотрели свиней газды Перы, обошли печи для обжига извести и постройки газды Йовы, издали поглядели на четыре гектара знаменитого фруктового сада отца Стояна, «какого нет и в трех соседних округах», — только после всего этого Байкич смог остаться с глазу на глаз с газдой Перой, который повел его в свой «банк». Это была маленькая одноэтажная лавочка, не больше соседней парикмахерской, на окне которой стояла склянка, полная пиявок. А на окне «банка» лежали пачки старых газет и черепицы, сложенные пирамидой; все это было покрыто пылью. С внешней стороны на стекле крупными золотыми буквами было выведено: «Банк — Займы». Вот и все. Внутри помещение было перегорожено, как бывает в маленьких почтовых отделениях, деревянной перегородкой, за которой виднелся старый помятый несгораемый шкаф. У стола, покрытого оберточной бумагой, сидел молодой парень в синей суконной куртке, расшитой черным шнуром, и ужинал. Перед ним на газете были разложены хлеб, сыр и зеленый чеснок. На краю стеклянной чернильницы была насыпана соль, в которую молодой парень осторожно обмакивал чеснок. Это был писарь и бухгалтер банка. Пока молодой человек смущенно прятал еду в ящик, газда Пера проводил Байкича за перегородку и, разведя руками, сказал:

— Мы каждый год выбираем Деспотовича депутатом. И как мы скажем, так и будет. Не много, зато веско. Дела у нас все верные и честные. Я работаю только на совесть. По закону. И через пять лет половина уезда будет принадлежать мне. Половина. Я не бросаю слов на ветер. Сказано — сделано! Будьте уверены. Я свое дело знаю. Крестьянина надо прижать, потому что он тверд и сух, как кизиловое дерево. Он не поддается. Но на это существует закон. Если не платит — с молотка. Теперь меня уже достаточно узнали и сами продают, гонятся за лучшей ценой. Я им не препятствую. Сердце у меня мягкое, пускай сами продают, пускай и им что-нибудь достанется, коли сумеют выхватить. Но крестьянин стал портиться. Я сам крестьянин. Вырос в деревне и знаю как и что. Долго так продолжаться не может. Глупости, что мы душим крестьянина процентами. Боже сохрани! На это есть закон, и мы поступаем только по закону. Но крестьянин переменился, работает уже не так, как раньше работал, когда его дед в поте лица пахал деревянным плугом и боронил самодельной плетеной бороной, навалив в нее сверху камней, а теперь всякий голодранец хочет заломить шапку и петь, хочет иметь железные машины, селекционные семена хочет, — он выругался, — помимо хлеба, еще и лепешек. А как? Путем займов! Если хотите знать, в этом больше всего повинны окружные агрономы. И женщины! Вы не знаете, до чего народ испортился. Эх! Раньше, в доброе старое время, женщины, бывало, впрягутся в работу: прядут, ткут и тому подобное, а теперь каждая хочет покупать готовые платья и городские туфельки. А на что, скажите на милость? Тридцать лет тому назад люди были счастливы, но они этого не знали. А теперь ненасытно все заглатывают, как утки. Чтобы заплатить по маленькому векселю, они выдают два новых и крупных векселя, а потом мы оказываемся виноваты. На самом-то деле мы поддерживаем страну. Мы даем в кредит. Покупаем семена. Тут и говорить нечего.