Бранимир Чосич - Скошенное поле

Сначала Байкич пытался слушать, что говорил газда Пера, и даже отвечал ему, но машина так немилосердно трясла по ухабистой мостовой, что он едва слышал свой собственный голос. Ам-ум-ам — он прикусил язык, задние колеса угодили в яму, он полетел куда-то в бездну, ударился подбородком о колени, словно под ним и рессор не было, — а машина уже весело тряслась дальше в лунном свете, будто ничего не случилось, — Байкича подбросило кверху так, что он чуть не вылетел — гм! — и опять все сначала. Байкич почувствовал тошноту от выпитого вина. Форд добрался до мягкой дороги среди кукурузы. Байкич совсем раскис. «Хоть бы корочку хлеба! Или засунуть, что ли, палец в рот!» Он покачивался, как мешок, рядом с газдой Перой, глаза жгло, они слипались; незаметно он задремал. Снились тяжелые сны, будто его тошнит, а вырвать не может. Машина, пыхтя, бежала среди кустарников, по темным заповедникам, будила спящих собак на два километра кругом, перебиралась по бревенчатым мостам, а раз даже переправилась вброд через речку, сверкавшую в лунном свете, как расплавленное серебро, и, наконец, на каком-то подъеме остановилась. Послышалось — ах, ах! — и ни с места.

Тишина и машина со своими кси-ах, кси-ах на минуту вырвали Байкича из кошмара. В свете фар мелькал шофер, парень с красным, потным лицом, с каскеткой на затылке. Положив левую руку на радиатор, он старался запустить мотор. Ах-ах-ах! И снова тишина. И опять скрип и дребезжание всей машины. Ах-ах-ах! И Байкичу стало казаться, что он сам машина, которой плохо и которая стонет, потому что ей плохо: «Ах-ах-ах!» Странно все-таки, что он стал автомобилем, но в конце концов… если бы он столько не пил — ах-ах-ах! «Все оттого, что вино недостаточно охладили», — вспомнил он с отвращением. Ах-кси-кси-кси-ах-кси-кси-кси — мотор включился, шофер рванул дверцу и схватился за ручку для газа. Одну минуту казалось, что форд возьмет да и развалится тут же на куски, на все составные части — поскольку они у него еще имелись. Но он передумал и спокойно пошел в гору. Байкич снова задремал.

Когда он пришел в себя, то увидел толпу людей, освещенных огнем. Форд стоял в узкой темной улице между приземистыми четырехугольными домами. Луна, похожая на отшлифованный кусок стали, плыла среди прозрачных облаков высоко-высоко в небе и все же, казалось, не двигалась с места. Наконец, от резкого запаха горелой соломы и пшеничной пыли Байкич совсем проснулся. Чувство отвращения и тошноты прошло, но он ощущал страшную усталость, слабость, одиночество. Это не помешало ему ясно разглядеть локомобиль, в чью красную пасть какой-то человек, весь озаренный пламенем, без устали запихивал все новые и новые охапки соломы; маховое колесо, черную змею приводного ремня, темный силуэт молотилки, на крыше которой вырисовывались на фоне светлого неба две крепкие и высокие фигуры. Они работали, согнувшись, и большой серп то и дело сверкал, разрезая свяслы снопов. Байкич увидел и других людей — одни, напрягаясь всем телом, кидали снопы на молотилку, другие разбирали то, что ему показалось домами, третьи в облаках пыли и мякины насыпали и завязывали мешки с зерном, четвертые при свете карбидной лампы взвешивали мешки на больших весах. Худощавый человек с испитым лицом, с белыми от пыли ресницами, записывал при свете фонаря цифры. Над ним в жадном упоении нагнулся газда Пера и, шевеля губами, следил, что он записывает. Локомобиль добродушно попыхивал, из его стальной трубы вылетали густые снопы искр; в полумраке чей-то высокий и нежный тенор мурлыкал грустную песню. Байкич вылез из машины и пошел между скирдами. В теплой соломе, приятно пахнувшей солнцем, спали парни и девушки. Смущенный величиной скирд, Байкич в страхе пролезал по узким проходам, которые походили ночью на глубокие пахучие ущелья. Наконец, он выбрался на открытое место. Перед ним расстилалось скошенное поле с темной полосой ив у реки. Под деревьями мелькал огонек костра. Возле него — две мужские фигуры. У самого берега стояла повозка с бочками, которые двое других мужчин наполняли водой. Байкич двинулся по направлению к костру. Стук локомобиля доносился сюда, как дыхание огромного заснувшего животного, сверчки трещали в жнивье, от реки шел запах гниющих прибрежных растений и рыбы. Байкич поздоровался с крестьянами. Это были старики или казались таковыми из-за того, что уже с неделю не брились. Одетые в поношенные и порванные куртки, они сидели на толстых корнях ив, размытых водой. Оба курили и, прищурившись, смотрели, как, извиваясь между сухими ветками, вспыхивали то красные, то лиловатые язычки пламени. Крестьяне спокойно ответили на приветствие Байкича, а один подвинулся, давая ему место. Под низко нависшими ветками поблескивала гладкая, в красных отблесках река. Течения не было заметно.

— Ты что… может, и ты скупаешь репарационные облигации? — опасливо спросил один из крестьян.

— А разве кто покупает? — спросил Байкич, вздрогнув.

— Да есть такие… много их, налетели, как саранча.

— Когда?

— Да со вчерашнего дня. Предлагают швейные машины, деньги, какие-то маслобойки — кому что надо. Напустились на женщин, а они народ беззащитный, испугались, что облигации совсем потеряют цену, и спускают что могут. Милан Николич даже ездил вчера в Крагуевац, но там дают только по пятьдесят — шестьдесят динаров. Разорение.

— Слыхать, и газда Пера принимает облигации, но этот за старые векселя, — сказал другой крестьянин, плюнув в огонь. — Кто ему должен, не получает наличными, а разделывается таким путем за старые долги. А нам нужны деньги — налоги надо платить, чтобы не распродали скотину, обувь надо купить на зиму, соли.

— А ты почем покупаешь? — спросил первый, повернув лицо к Байкичу.

Это был крепкий мужчина, лет за сорок, с энергичным сухощавым лицом. Под белокурой бородой через всю щеку виднелся большой синий шрам. Рубец плохо зашитой в свое время раны стягивал мочку уха и глаз, отчего у этого человека был неприятный оскал. Другая же половина лица, на которую Байкич и старался все время смотреть, была правильная и даже красивая — прямой нос, чувственный и выразительный рот под взъерошенными усами и светло-голубые глаза, в которых отражалось пламя костра.

— Я… я ничего не покупаю, приятель. Я… так себе приехал, посмотреть, как вы живете. Я журналист.

— А у меня еще есть двадцать штук, — сказал с сожалением крестьянин со шрамом и отвернулся к огню.

Байкич был слегка озадачен: он думал, что крестьяне удивятся, узнав, что он журналист, а они даже внимания не обратили. Тут подошли те двое, что наполняли бочки водой, поздоровались с Байкичем и подсели к костру погреть босые ноги; грубыми, узловатыми пальцами они скрутили сигареты, молча затянулись два-три раза, один из них заметил, что и завтра погода не изменится; посидели немного и ушли, медлительные, неуклюжие, в штанах, засученных выше колен. Минуту спустя Байкич услышал, как повозка с водой стала удаляться под унылый скрип колес. И снова тишина, сверчки, скошенное поле, озаренное лунным светом, в глубине его темная масса снопов, сложенных в скирды, а посередине пышущее жаром дыхание молотилки.