Бранимир Чосич - Скошенное поле

Он влез в свой форд, и через минуту над дорогой взвился столб пыли, который долго еще стоял в воздухе.

Проезжая мимо тока, Байкич остановил возницу, чтобы посмотреть на пожарище. И очень удивился, когда ему показали между скирд кучку золы не больше четырех шагов в квадрате.

— Он поджег хлеб, его хлеб и сгорел.

Конь был норовистый. Останавливался, когда ему вздумается, не двигался с места минут по десять, хоть его и хлестали кнутом. Кругом простирались поля, нивы, пастбища, в безветрии шумела листьями кукуруза, слабо доносилось журчание воды на мельнице, жирные перепелки лениво взлетали со жнивья и садились чуть подальше, радуясь жизни. Байкич добрался до городка, весь в пыли, обливаясь потом, только около полудня и сейчас же принялся писать статью о волнении, возникшем в народе из-за внезапного падения репарационных облигаций. Он продиктовал ее по телефону Шопу и поспешил на поезд. Статью он озаглавил: «Праздник урожая».

— Почем сегодня репарационные облигации? — спросил Байкич, кончая разговор.

— Вчера были сто двадцать; сегодня при открытии — сто десять, при закрытии — только сто. Это ваша статья вызвала бучу.

— Какая статья? Она вовсе не моя, у меня было всего-навсего интервью и больше ничего! — Значит, эта глупая история с версткой еще не кончена. — Что еще нового?

— Редактор несколько раз спрашивал о вас, нервничает, что вы пропали и что от вас четыре дня не было вестей.

— Ах, так? Благодарю вас, Шоп.

В поезде была страшная духота. Байкич старался сосредоточиться, но ему это не удавалось. Газда Пера, Милия, молотьба, согбенные фигуры людей, падение облигаций и заем под будущий урожай — все это бурно клокотало в его мозгу. Иногда ему казалось, что его статья, только что переданная по телефону, недостаточно ясна и чересчур резка, к тому же слишком одностороння.

«Я был свидетелем исключительного случая, исключительного как в отношении газды Перы, так и Милии», — думал он. Но его мозг сверлила и другая мысль: «Деспотович опирается в своей политике на таких людей, как газда Пера». Байкич старался отогнать эту мысль, но снова и снова перед ним возникало сооружение: внизу народ, над ним все эти газды Пера, Йовы, попы и их племянники-судьи, двоюродные братья старших жупанов, а на самом верху пирамиды — Деспотовичи и Солдатовичи. Байкич вышел из купе первого класса и пошел по вагонам. Прислушивался к разговорам людей, сам вступал в беседы, и всегда более или менее ясно выступали следы двух противоположных мнений: газды Перы и Милии. В одном поезде ехали представители двух вражеских лагерей. А в большинстве люди попросту не знали, к какому из лагерей они принадлежат.

Ниш был тихий и мирный городок. Байкич отыскал дом, где они когда-то жили. В сумерках он увидел большую виноградную лозу, низкие окна, крыльцо, на котором бабушка вытряхивала из вещей насекомых, развесистое абрикосовое дерево. И все это ему показалось очень маленьким, словно вросшим в землю. Под виноградной лозой ужинала целая семья. Мужчины были в одних рубашках, детвора шумела. Ненад не смог признать среди женщин Васки. Огорченный, он пошел дальше. Пожарища, где они играли, больше не было. Ни дома в заглохшем саду, где как-то вечером они с Войканом увидели красивую обнаженную женщину. Окончив это сентиментальное паломничество, Байкич по записке Бурмаза разыскал человека, которого ему надлежало посетить в Нише. Господин этот оказался весьма сдержанным, пригласил его ужинать в кафану близ Железного моста и только за бутылкой вина, под музыку цыган рассказал ему, что Ниш потихоньку строится, нужен только капитал, что теперь уж не работают, как работали раньше, народ обленился и все время требует каких-то прав, что отечественная промышленность постепенно развивается, но к ней не проявляют достаточно интереса. Все сведения были весьма незначительны. И Байкич понял, что если бы он стал писать статью о Нише, то принужден был бы говорить о прошлом — о болезнях, о грязи, о черных флагах, о беженцах. Прежде чем расстаться, Байкич спросил сдержанного господина, будут ли у него поручения в Белград. Тот сначала долго выбирал сигарету, потом еще дольше и внимательнее зажигал ее и, наконец, с расстановкой ответил:

— Да… нет, ничего нет… дела идут хорошо. — Он помолчал, всматриваясь вдаль. — Дела идут хорошо, хотя это падение облигаций случилось не очень-то кстати — в это время года крестьянину, да и городскому жителю меньше всего нужны наличные деньги. — Снова небольшая пауза. — Впрочем, при наших возможностях предложение приемлемо. Я удовлетворен… я вполне удовлетворен.

Значит, были люди, которые довольны! Байкич простился, ссылаясь на то, что должен писать статью, и вышел из кафаны. Парк был уже пуст. Нишава, журча, протекала у крепостной стены. Байкич дошел до деревянного моста, который вел в белградское предместье. На том берегу тускло мерцали красные огоньки; доносился ленивый лай собак. Темнота. Нищета. В этих домах, должно быть, не радуются падению репарационных облигаций. Здесь, безусловно, не все довольны. Статью он писал в простенькой, скудно освещенной гостиничной комнате. Стакан и графин с водой на столе, покрытом скатертью сомнительной чистоты, выцветший календарь на стене — все это выглядело противным, холодным и чужим. Поездка превращалась в дурной сон.

В Лесковаце он оставался очень недолго — столько, сколько нужно было, чтобы отыскать человека по его списку; тот рассказал ему о каком-то «господине директоре», о каком-то банке. Байкич горел нетерпением увидеть ущелье. В Грделице он напрасно искал колодец, из-за которого когда-то перепутал поезда. Проезжая от Джепа до Владичиного Хана, он также напрасно искал глазами, стоя у окна, то место, где поезд был остановлен. Ни в горах, ни на домах, ни на дорогах под вечно неизменным небом не осталось ни малейшего следа от той кровавой ночи, озаренной спокойным сиянием стальных звезд и пламенем горевшего дома Ве́лики. Байкич слез в Хане, намереваясь на подводе или пешком возвратиться вдоль полотна, чтобы отыскать ту самую деревню, названия которой он не знал, и хотя бы пожарище на месте дома Ве́лики. Но, пока искал подводу, отказался от своего намерения. На что было смотреть? Все уже поросло травой. Построены новые дома. Пришли новые люди. И он подумал: «На том же месте, под теми же звездами новые люди ведут новый бой, бьются за клочок земли, за кусок хлеба, а может быть, как и десять лет тому назад, просто-напросто за жизнь».

Он совсем размяк и потерял всякую охоту ехать дальше. До поезда оставалось целых три часа. Байкич зашел в ближайшую кафану просмотреть последние номера белградских газет и закусить. В кафане никого не было. Отчаянно жужжали мухи, погибающие на липучках. Слуга, занятый чисткой карбидной лампы, что-то напевал. Байкич взял первую попавшуюся газету. Сразу бросился в глаза крупный заголовок о репарационных облигациях, абзац, напечатанный жирным шрифтом. Сердце у него остановилось. Он силился что-то понять, хотя все было ясно, но ему не верилось. Нет, это же бессмыслица! Да он же не… и теперь — это недопустимые в журналистике приемы! Он лихорадочно схватил другую газету, «Штампу». Всюду одно и то же опровержение — не Деспотовича, а министерства. Опровергалось даже самое интервью! «И «Штампа» не возражает!» Байкич провел рукой по лицу, посмотрел на слугу, который мыл руки, увидел на стене, рядом с разрешением на продажу напитков, портрет короля и тут же картину, изображавшую коронование Душана {51} 51 …коронование Душана… — Царь Душан Сильный (XIV в.). В его царствование средневековое Сербское государство достигло наивысшего могущества. . Сам Байкич сидел за чистым и еще пустым столом, края скатерти были прикреплены прищепками, чтобы ее не унес ветер. Все было ясно и четко. Байкич, оцепенев, снова бросил взгляд на газету. Вся ответственность за панику падала на «ложные и тенденциозные известия». «Искусно организованная кампания…» Вся кафана — вместе со слугой, липучками, коронованием Душана — торжественно поплыла вокруг Байкича. Он закрыл глаза и остался так с минуту. Потом швырнул газету, схватил шляпу и бросился на почту.