Бранимир Чосич - Скошенное поле

Светало. Открывались неясные, голубые дали. На горизонте стлался желтовато-грязный туман. Байкич прошел через изгородь подстриженного кустарника и вымочил руку: кусты, проволока, железная ограда, рельсы, пыльный вьюнок — все было покрыто росой. Сердце Байкича колотилось. От росистого утра, от холода, от ожидания. Больше от волнения, чем от холода. В буфете третьего класса стрелочники и кондукторы в длинных овчинных тулупах, — возвращаясь с работы или спеша на работу, — на скорую руку выпивали свою утреннюю порцию ракии. Снаружи послышался сигнальный колокол. Байкич быстро проглотил чашку черного кофе и вернулся на платформу. Над ровными полями сквозь дымку ночного тумана поднимался красный шар солнца. Байкичем все сильнее и сильнее овладевало волнение. На линии группа рабочих толкала дрезину, нагруженную инструментами; худощавый человек в синей блузе шел вдоль состава товарных вагонов и равномерно постукивал молотком по колесам; звон их гулко разносился в тихом утреннем воздухе; пустая крестьянская телега, скрипя колесами, мелькала в кукурузе; на всем лежал отпечаток грусти, и все имело глубокий жизненный смысл. Но это мирное спокойствие вокруг, эта осмысленность движений, свидетельствующая о существовании твердого порядка, — все вызывало в Байкиче беспокойство и тревогу. В нем самом не было порядка — он был опустошен, выхолощен, в нем, как в заброшенной церкви, звучали лишь голоса прошлого — законом для него была его возмущенная совесть, маленький слабый проблеск среди разбушевавшихся стихий. И этот проблеск он должен защищать голыми руками. Он чувствовал, как поддается страху. Повсюду он наталкивался на собственную беспомощность. В каждой вещи, в каждом человеке он, как в зеркале, видел свою беспомощность.

— Как хорошо, что вы меня встретили!

Перед ним, протягивая руки, стояла Александра с растрепавшимися волосами, по-юношески гибкая, в синем костюме. Байкич напрасно силился сказать хоть слово. Ее руки ждали его, он их взял, смущенно улыбнулся; раньше чем он пришел в себя, ее дыхание коснулось его лица, словно обещание поцелуя — стоило только поднять голову, — но он порывисто нагнулся и стал целовать ее руки. Поезд уже тронулся.

Он растерялся, не зная, что делать. Стоял — с горящим взором, сознавая свое поражение, — в узком и пустом коридоре вагона; в открытое окно врывались ветер и едкий дым паровоза. Он дышал прерывисто… и продолжал держать ее руки.

— Как хорошо, что вы меня встретили! — повторила Александра.

Взгляд ее был полон такой нежности, что Байкичу показалось, будто она его приласкала.

Надо было что-то сказать. Все равно что. Лишь бы почувствовать облегчение.

— Вы не завтракали?

Она готова была заняться чем угодно, лишь бы двинуться с места, не стоять так, вдвоем, в смущении, в этом узком коридоре. Александра пошла вперед; он поддерживал ее под руку, помогая проходить по коридорам и из вагона в вагон. При толчках поезда их поминутно бросало друг к другу, и он все крепче прижимал ее к себе. Это прикосновение стало причинять ей боль, но и эта боль доставляла ей теперь удовольствие — она воспринимала ее как ласку.

Вагон-ресторан был залит светом; на столиках стояли свежие цветы. Рекламные плакаты — пальмы и синее море или швейцарские гостиницы среди ледников — рассказывали о дальних краях, о беспечальной жизни, о бешеных деньгах и преходящей любви. Александра и Байкич заняли столик на двоих. Как только они сели, Александра со смехом оторвала гвоздику из букета в вазе и воткнула ее Байкичу в петлицу.

— Я иногда умею наслаждаться и в то же время быть сентиментальной.

— А я часто бываю таким… без наслаждения.

Он был недоволен собой. По лицу его пробежала тень. Он отвел глаза от Александры. А она стала смотреть в окно и несколько минут следила за отражением их лиц в толстом стекле; за окном простирались бескрайние кукурузные поля. Вдруг, стуча колесами, поезд прошел мимо сторожки: сторож, словно часовой, встречал и провожал поезд своим красным флажком; ставни еще были закрыты; в узеньком садике, за светло-зеленым забором горели на раннем солнце красные и желтые георгины. Садик мелькнул и исчез. И снова в клубах серого дыма стали проноситься мимо окна телеграфные столбы.

— Вы видели? — Александра дотронулась до руки Байкича кончиками пальцев (они были холодные).

Байкич вздрогнул. Он понял, что пережил в это мгновение нечто необычайное — что случается единственный раз в жизни, — коснувшись, хоть и с тоской в душе, самого совершенного счастья, какое дано человеку. И так мало нужно было для этого: садик, человек с флажком, на ставнях вырезанное сердце, юное сердце, он, Александра, высокое небо, невысказанные слова.

Александра первая пришла в себя. Положила сахар и стала наливать чай и молоко.

— Если бы мне довелось это пережить месяц тому назад… я бы жалел, что такие минуты не могут длиться вечно.

— А теперь не жалеете?

— Нет. К чему мне вечность? Да и в высшей степени глупо было бы желать… чтобы жизнь оставалась прежней.

— Или жизнь стала бы бесконечно глупой, если бы такое желание могло исполниться. Быть может, ценность жизни в том и заключается, что человеку не дано ее остановить. — И, помолчав немного: — И, может быть, так лучше.

— Может быть. — Байкич ощутил горечь. — Только не сердитесь, Алек, — для вас так было бы лучше потому, что иначе стало бы скучно, правда ведь? — Он почувствовал, что внутреннее напряжение ослабло. — Но есть люди, для которых это было бы лучше потому, что иначе муки длились бы без конца. Только представьте себе, что люди голодали бы вечно! А так — больно, но время проходит… и человек вместе с ним. Глупости! Наперекор всему я веду себя как ребенок. Простите меня!

— Почему наперекор всему?

— Это длинная история.

Надо было только начать. Но он не мог. С трудом порванные нити снова стали его опутывать.

Лишь теперь Александра заметила, как похудел Байкич: скулы торчат, под глазами темные круги, нос мраморно-белый, прозрачный.

— Вы много курите, — сказала она серьезно.

Он улыбнулся.

— И вы очень переменились за эти несколько месяцев, что мы не виделись.

Он снова улыбнулся.

— У меня были тяжелые переживания, — сказал он медленно. — Такие, от которых стареют. Я понял, что всходы этих родных полей не всегда достаются тем, кто их вспахивал, я понял, что за прекрасными словами кроются тяжкие преступления, что…

Байкич вдруг сообразил, что все, что он говорит, — слова, обычные громкие слова, лишенные смысла, и что Александра воспринимает их только как громкие слова. Он даже не уловил, по каким признакам угадал это — то ли по смущенной улыбке, то ли по пальцам, перебиравшим бахрому скатерти, или по всей ее фигуре. Он замолк, надеясь, что она начнет его расспрашивать, потребует объяснения. Но она словно почувствовала облегчение.