Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Что это, урок истории?

— Нет. Простой разговор.

— Хорош разговор!

— А чем плох? Приходило ли, например, вам в голову, что бывают обстоятельства, которые опасны для жизни, но полезны, и человек подчиняется им, точно так же как соглашается отрезать раздавленную ногу или омертвелый палец, хотя это опасно и болезненно. С другой стороны, есть вещи вполне безопасные — ну, например, жужжание мух, — но они не только не полезны, но и надоедливы, и человек старается от них избавиться во что бы то ни стало. Правда? Итак, Байкич, вы думаете, что затеянное вами полезно, а на самом деле это только скучно, скучно и господину Деспотовичу и мне. Все, чего вы можете достигнуть, — это то, что две-три газеты внесут некоторое разнообразие в свои ежедневные нападки на Деспотовича. Или что этот вопрос — в том случае, если скупщина соберется теперь и в настоящем составе, — появится на повестке дня. А дальше? Немного пожужжат — и все. Говорю это для того, чтобы вы не считали себя чересчур опасным и не думали, что мы хотим… Ни в коем случае! Но вы мне симпатичны, не знаю даже почему, может быть, в память вашего отца… Мы бы хотели помочь вам избавиться от усиленной ежедневной работы, дать возможность спокойно закончить ваше учение.

— Убирайтесь вон! Вон из моего дома! Немедленно!

Распопович встал:

— Дело идет о вашей будущности, Байкич!

— Мой отец таким же образом проиграл свою будущность, проиграю ее и я. Можете это передать господину Деспотовичу. Но можете также сказать ему, что я не позволю себя убить, как убили моего отца. Пусть на это не надеется, пусть не надеется. Времена-то все-таки стали другими…

— Берегитесь, что вы говорите!

— Вон!

Дверь была открыта настежь. Доктор Распопович медленно вышел из комнаты. Он был уже в передней.

— Не думайте только, что наш разговор на этом кончился.

— Вон!.. — повторил Байкич глухо, стиснув кулаки.

Говорил он это уже в пустой комнате, перед закрытой дверью.

Мосты… во все стороны мосты!

Скупщина была наполовину пустой. Люди замкнулись в себе больше чем когда-либо. Чего от них хочет этот журналистик? «Ах, да… Деспотович… Но об этом же всем известно, о репарационных облигациях, об этом уже и воробьи чирикают по крышам! Да, да, очень печально… Но поймите — дисциплина прежде всего! Дисциплина, молодой человек, — это главное! Ну, конечно, об этом будут разговоры, и еще какие! Во всяком случае… Только, видите ли, все это чертовски сложно, и еще неизвестно, чем все это закончится, соберется ли скупщина в теперешнем составе или будет распущена и назначат новые выборы. Деспотович?.. Ну, безусловно, все это так или иначе будет обсуждаться и в клубах, и на пленуме скупщины. Деспотович очень силен, дьявольски силен — финансы заменил внутренними делами, все торговцы его поддерживают, они всегда были сторонниками твердой власти, так будет и теперь — даже скорее, чем раньше, — а это, молодой человек, означает, что страна накануне крупных событий, событий исторического значения!.. Ах, относительно Деспотовича? Но вы потеряли голову… Обратитесь к кому-нибудь другому, но не ко мне! Вы, может быть, желаете, чтобы началось расследование против министра внутренних дел? Понятно, очень печально, что наш народ не умеет соблюдать своих интересов и что и на этот раз его обманули спекулянты, — но отсюда до личного обвинения!.. И, наконец, что у вас конкретного для такого тяжелого обвинения?»

— То, что я видел собственными глазами.

— Эх, чего только человек не видит в своем воображении!

Солнце уже склонялось к западу, когда Байкич оказался на террасе скупщины. У перил стоял Марковац и курил, глядя на пустой двор и на слегка пожелтелые верхушки молодых лип.

— Давно вас не видел. Где вы пропадаете? Как поживаете?

— Плохо, — ответил Байкич.

— Вижу. Осунулись и побледнели. С вами случилась эта история, знаю. Слишком вы доверчивы. Да и я не бог весть как поживаю. Меня убивают курение и бессонница. И то, что я ем не вовремя. — Он помолчал. — Как бы хорошо поехать сейчас в Топчидер или подняться на Авалу. Несколько дней тому назад, когда президиум межпарламентского союза ездил туда, чтобы возложить венок на могилу Неизвестного солдата, ездили и мы, но все происходило в спешке и было противно: машина за машиной, пыль, глупые речи, фотографы, завтрак в горном домике, интервью, скука. А теперь там на горе что ни дерево, то целая симфония красок. Все горит красными и золотыми тонами! — Он вынул новую сигарету и стал закуривать ее о свой окурок. Его худые пальцы слегка дрожали. — Когда-нибудь брошу все это и уеду в деревню к отцу. Буду работать руками, работать по-настоящему, копать землю!

— Для кого?

Марковац с улыбкой посмотрел на Байкича.

— Вы зашли уже так далеко?

Тяжелые тучи, самых неожиданных форм и оттенков, проплывали над тонущими в соснах красными куполами Вознесенской церкви.

— Послушайте, Марковац. Вы старый и опытный журналист. Могли бы ли вы… скажите мне, есть ли у этих людей хоть малейшая капелька совести?

Марковац пристально посмотрел на него.

— Знаю, что вас мучает. Вас разыграли Деспотович и Бурмаз, но Бурмаз — личность второстепенная; говорил я вам: не давайте никаких информаций, пока не знаете людей, — и теперь вас интересует только Деспотович, не так ли?

— Да… — признался Байкич после минутного колебания.

Марковац затянулся в последний раз, бросил сигарету через перила и отрезал:

— У него нет совести. Да и на что она ему? Выдающиеся или во всяком случае способные политики не смеют иметь совесть в обычном значении этого слова.

— И значит…

— Вы думаете о репарационных облигациях? Ничего! Дело сделано ловко, а это все, что нужно. В подходящее время. Парламент не заседал, запрос не мог обсуждаться, опровержение, чтобы остановить падение, запоздало… Теперь политическая ситуация иная, надвигаются выборы… и все покроется слоем пыли.

Марковац посмотрел на Байкича с большим интересом и симпатией.

— Возможно, я должен был несколько иначе говорить с вами. Но все равно. Мне бы больше всего хотелось, чтобы вы освободились от иллюзий — от этого можно освободиться. Вы уже в состоянии это сделать. Хотя это и болезненно. А иногда и дорого обходится. Боюсь, что ваши нервы не выдержат и вы натворите глупостей, да, а глупость — совершенно бесполезная вещь. Мне хотелось бы уберечь вас от опасности: не принимайте все слишком близко к сердцу и не будьте чересчур щепетильны; в общей анархии людских отношений не поступайте как анархист. Ваш случай — только деталь, незначительный факт, который важен постольку, поскольку встречается все чаще, повторяется и перестает быть единичным и случайным. Все эти факты — результат известного положения вещей, известного строя, но не причина этого. Вот что вам надо понять. А как только вы это поймете, вам станет ясно, что любой пожарный с кишкой может быть сильнее сотен взбунтовавшихся совестей.