Бранимир Чосич - Скошенное поле

— Тебе хотелось бы говорить со мной официальным тоном, потому что, как ты думаешь, это в твоих интересах, а все-таки, признайся, тебе стыдно! И все равно ты стоишь ближе ко мне, хоть и кутишь иногда с господином владельцем… я имею в виду господина Миле.

Йойкич покраснел и посмотрел на Байкича.

— Нет. Ты слишком плохого обо мне мнения. Но есть вещи, о которых некрасиво говорить, если человек узнал о них не вполне корректным образом. — Он помолчал. — Дочь Андрея исчезла, утром ее отпустили из полицейского управления, а домой она не вернулась, и какой-то мальчик еще до полудня принес от нее письмо Андрею…

— Погоди, причем тут полицейское управление? — Байкич вскочил.

— Такая мерзость, такая ужасная мерзость! Не спрашивай, пожалуйста, и так узнаешь.

— Но почему полицейское управление, не отвиливай?

— А ты не скажешь, что узнал от меня?

— Дурак! Кому я скажу? Господину редактору? Или господину директору?

— Я услыхал случайно — понес рукопись редактору, а дверь в кабинет директора была открыта, и вот… Распопович был вне себя и орал на Бурмаза как на осла.

— Опять не обошлось без Бурмаза?

— Насколько я слышал, да…

— Но ты знаешь и остальное, знаешь все с самого начала?

— Да это всем известно, Андрей уже несколько дней не может протрезвиться; все знали, что он должен получить пятьдесят тысяч — столько, кажется, требовала его жена, а они предлагали всего пятнадцать как будто, чтобы избежать суда.

Только очень большая дружба… Байкича начала мучить мысль: если бы он проявил внимание, то, возможно, уберег бы Андрея от этого последнего унижения; Андрей пропал — это было ему ясно, но не следовало бранить его, оставлять одного. Он пробормотал:

— И что же… получили они?

— Нет. По-видимому, Миле взял у отца деньги с тем, чтобы передать их жене Андрея, но по дороге куда-то зашел, начал играть в карты и к утру все спустил. После этого он все утро провел, запершись с Бурмазом; кажется, и вздремнул тут; в кабинете директора… видишь ли, я все время стараюсь понять: хотели они ее действительно арестовать или только скомпрометировать, чтобы не дошло до суда и Миле мог бы сказать, что не он один был с ней в связи. Я слышал, что Бурмаз оправдывался, будто не знал, что как раз в тот вечер полиция собиралась сделать облаву в гостиницах, но, по-моему, он врал, Пе́трович должен был ему это сообщить, впрочем, и Пе́тровича нет уже два дня.

Постепенно Байкичу все становилось ясно: назначено свидание, комната в гостинице, приход полиции, проверка документов — эх, птичка, попалась! — слезы, шествие во тьме, ночь в общей комнате, на следующий день унизительный и мерзкий осмотр в амбулатории, грубые слова, угроза отправить по месту рождения, и фамилия навсегда записана в полицейские книги — проституция! «Ну, птичка, довольно глупостей!» И тут уж не могли помочь ни слезы, ни клятвы… «Неужели тебе не стыдно?! Ты что, голодала, что ли? Бездомная ты разве?..»

— Да ведь Миле достаточно было сказать Бурмазу, и тот бы похлопотал, чтобы ее не арестовывали!

— В том-то и дело! Миле даже не пошел — это не входило в их расчеты, — послали шофера, который должен был сказать, что Миле задержали, но что он явится сейчас же, немедленно, — так их и поймали. Надо было любым способом выйти из положения, чтобы дело не доводить до суда и не платить. Или потом сунуть какую-нибудь тысчонку — понятно, без ведома старого Майсторовича. Так по крайней мере я понял.

— А Андрей?

— Он все утро бегает из одного участка в другой, от речной полиции до городской… еще не появлялся.

Байкич отбросил шляпу, пододвинул стул, сел и стал ждать. Несколько минут прошло в полном молчании.

— Когда ты узнал… о шофере? — спросил он вдруг.

— То есть как когда? Ах, нет! — Йойкич вспыхнул. — Неужели ты думаешь, что я промолчал бы, если бы знал раньше?

— Судя по твоим колебаниям…

— Я буду искренним, Байкич: здесь снова появился Деспотович, газету он берет в свои руки, все остальные уходят, получили деньги и уходят, уходит и Бурмаз, а я, как бы сказать, просто… держу язык за зубами, чтобы при всех переменах усидеть на этом месте. Трусость, конечно, — знаю. Но я в худшем положении, чем ты, — тебе не известно, сколько нас дома, кроме меня: я должен зарабатывать, должен жить… а то, что моя семья была когда-то богата, что я бываю в обществе, что такие люди, как Миле, были когда-то моими друзьями, — все это лишь усложняет обстоятельства. Соблюсти внешние приличия! Сохранить свое место!

— Зачем ты теперь говоришь мне об этом? — раздраженно прервал его Байкич. Йойкич очень мало его интересовал. Во всяком случае в данную минуту.

— Потому что мне хотелось бы знать твое мнение. У тебя, видишь ли, хватило храбрости, а у меня ее нет.

— О какой храбрости ты говоришь?

Байкичу было смешно. Йойкич надеялся найти у него то, чего он искал у других: поддержку. Люди должны опираться друг на друга. Может быть, и Марковац?! Каждому человеку свойственно предаваться отчаянию, а по отношению к другому он может быть твердым и сильным, — возможно, это только иллюзия твердости и силы, которой, однако, достаточно, чтобы поддержать человека. В действительности же каждый человек должен прежде всего научиться выносить свое одиночество — только это одиночество и привело к общей солидарности людей. Он молча пожал Йойкичу руку, и это немногое придало твердости самому Байкичу.

Байкичу было очень тяжело ждать. Он метался по редакции как в клетке. Может быть, Андрей поспеет, спасет ее от отчаянного шага. Около восьми часов откуда-то позвонил Шоп: у него не было новостей, он, по его словам, плохо себя чувствовал. Спокойной ночи! Нервозность Байкича передалась и Йойкичу. Он звонил то в одно место, то в другое, ссорился со всеми. Вдруг оба они встревожились за Андрея — что если он в минуту отчаяния… Байкич встал: кто-то проходил по коридору. В комнату вошел Пе́трович. Костюм на нем был выглажен, он был в праздничном настроении. В подобное праздничное настроение он приходил обычно после больших попоек: он шел в парикмахерскую и подстригал усы, покупал новую рубашку и воротник — единственный способ сменить грязную, — и это придавало ему столько благородства, что он в течение двух дней обращался ко всем на «вы», был очень любезен, но сдержан, извинялся за причиненные раньше обиды, и в эти минуты не был, понятно, ни на что способен, а меньше всего держать перо. На работу он тогда смотрел свысока и с презрением. И только двойная порция «сербского чая» с соленым огурцом и острым красным перцем возвращала ему через два-три дня энергию и способность работать. Именно этот своеобразный режим убивал протест и отвращение к труду, и он снова становился велеречивым и едким, — жизнь продолжалась.